Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Вы забыли об одной мелочи, всего-навсего об одной шестой части света, о Советском Союзе. Стоит вам только подумать о нем, как мурашки бегут уже у вас, а?

— Советский Союз, говорите вы, Россия — это только и серьезно, остальное — чепуха. Вы напоминаете мне черногорцев. Их всего несколько тысяч голов, включая пастухов и разбойников. Когда их спрашивают: «А сколько у вас народу?» — они обычно отвечают: «Вместе с русскими — сто семьдесят миллионов». Да, конечно, Зённеке и Сталин — это сила. Что же, жалкая немчура, выходит, там твоя истинная родина, а не среди наших гор и долин, наших озер и рек, наших заводов, наших… черт подери, Зённеке, да что вам за дело до этой огромной поганой России, где цари теперь просто по-другому называются, а все осталось по-прежнему, это все та же полуевропейская, полуазиатская ублюдочность, грех и сравнивать ее с нами, с нашей твердостью и с нашим стремлением превратить наконец этот гнилой мир в добрый немецкий механизм, в тот космос, в ту игрушку, о которой мечтали и которой так и не добились эллины.

— Вы прекрасно знаете, Ильминг, что все это — пустые слова, что мир вам никогда завоевать не удастся. Нам, немцам, иногда удавалось выигрывать войны, да и то изредка, но покорять чужие народы нам не удавалось никогда. Разве это мы разгромили Римскую империю? Кому нужны ваши байки про древних тевтонцев! Римляне всякий раз били нас, когда у них находилось время отвлечься от своих гражданских войн. И погибли они не из-за нас. Ваши доблестные германцы, эти наши предки, были только коршунами, прилетавшими клевать падаль. Разбить мир вдребезги — что ж, это у вас, наверное, получится, но создать единый всемирный германский рейх — никогда. Вспомните, Ильминг, ведь на фронте мы были неплохими ребятами, мы в чужой стране не грабили, а наводили порядок, и действительно старались сделать из тамошнего гнилого мира хорошее немецкое дело. И как же нас ненавидели! Неужели вы это забыли, Ильминг? Если нам, коммунистам, не удастся свалить вас, пока вы не развязали новой войны, чтобы превратить весь мир в такой немецкий механизм, то вы столкнете немецкий народ в самую страшную пропасть.

— Мой слух воспринял ваши слова, — перебил его Ильминг, — но сердце их отвергло. Я рассказал вам о делах, которые мы готовим. Вы же пророчите события, которых не можете ни отдалить, ни приблизить. И обращаетесь вы не по адресу — бедный немецкий бюргер, ночью, испуганно и нежно думающий о своем народе! Уже двадцать лет вы готовите нам — правда, без надежды на успех, и это очко в вашу пользу, Зённеке, — кровавую гражданскую войну, а теперь вдруг боитесь крови. Какое странное преображение, геноссе!

— Пожертвовать ногтем на мизинце ради империалистической войны — это слишком много, пожертвовать десятью миллионами людей ради победы мировой пролетарской революции — это достойно, это имеет смысл. Видите ли, Ильминг, все дело в том, какую цель перед собой ставишь.

— Меня ваша цель не привлекает, к тому же она неосуществима. Поглядите на ваш любимый Советский Союз, — возразил Ильминг. — Впрочем, в одном мы с вами согласны — мы, живущие здесь, и вы, живущие там: цель оправдывает все. В этом-то все и дело. И тут уж, будьте уверены, синица в моей руке споет лучше вашего журавля. И споет скоро! — Какое-то мгновение Ильминг, казалось, смаковал нехитрый каламбур. Торопливо, точно стремясь скорее избавиться от этой мысли, он начал таинственно, но в то же время красноречиво рассуждать о будущей непобедимой мощи германского воздушного флота. Этот предмет, казалось, доставляет ему прямо-таки физическое наслаждение. Он скорее пел, нежели говорил. Его сообщение, что он теперь учится водить самолет и уже делает заметные успехи, звучало как нежное признание в любви, и неприличной игрой слов показалась фраза: — Вы, Зённеке, все время старались вмешаться в историю снизу. Но решения приходят сверху. Да, сверху!

Войну они развяжут, и мы не сможем им помешать. Мы слишком слабы и долго еще будем слабы, подумалось Зённеке. Он уже почти не слушал Ильминга. Во второй раз за сегодняшний день им овладели воспоминания. Снова он, задыхаясь, лежал в снарядной воронке, на зубах комок осклизлой земли, — как она попала в рот, он не помнил. Тогда ему казалось, что прежняя жизнь ушла навсегда, что ее никогда не было, что солнце никогда не светило, а сам он с рождения только и делал, что бежал, спасая свою жизнь, один на один с опасностью, настолько вездесущей, что никто уже не помнил, с чего она началась.

Зённеке встал, было уже поздно, а он еще ночью хотел писать отчет, в доме Ильминга он был застрахован от всяких неожиданностей, и сюда к нему должен был прийти Йозмар. Теперь ему все было предельно ясно: нужен единый рабочий фронт — любой ценой, пока не поздно. Нужно предостеречь весь мир. Пока наши любители «вот что» спорят об истинном смысле того или иного из своих и без того слишком длинных постулатов, эти здесь уже строят самолеты, способные класть бомбы одна в одну, пикируя с высоты 4000 метров. Скоро им там, за границей, расхочется острить по поводу того, сколько парадных мундиров висит в шкафу у бывшего капитана авиации Геринга.

5

Черный мундир шел Йозмару. Вот так хотелось бы выглядеть многим — настоящий хозяин мира, о котором мечтает Ильминг, мешающий в одну кучу любовь к мужчинам и мировое господство.

— Все в порядке? — спросил Зённеке. Он был рад видеть Йозмара. То, что тот до сих пор всегда возвращался, тоже было чудом. Сколько ребят, выполнявших его поручения, не возвращались никогда.

Йозмар оглядел комнату. Странные черные обои казались маслеными. На столе против двери висел меч Германского рыцарского ордена, на других стенах красовались фотографии обнаженных молодых мужчин. Но Йозмару нужно было так много рассказать! И он начал свой отчет, подготовленный еще по пути сюда.

— Ты все сделал правильно, — сказал наконец Зённеке. — И не забивай себе голову этой Эрной Лютге. Ее больше нет. Что там было с газом, несчастный случай или самоубийство — неизвестно. Во всяком случае, у нее явно уже были не все дома.

— Господи, я ведь мог и должен был помешать ей. Она — несчастная женщина, хоть и выдала своего парня.

— Она никого не выдавала. С ее Альбертом было покончено еще до того, как она проболталась.

— Как же так? — воскликнул Йозмар. — Тогда я вообще ничего не понимаю. Что же я натворил, боже мой…

— Брось, Йозмар, ты тут ни при чем. До меня все дошло слишком поздно, когда ты уже уехал. Понимаешь, этот Альберт, он, судя по всему, гнул там свою линию: объединять всех, и своих, и чужих, в единый фронт против нацистов, любой ценой, и втянул в это дело людей, которые с ним работали. Узнав об этом, аппарат решил его обезвредить. А как это сделать, когда такая ситуация? Ему предложили эмигрировать, но он отказался. Тогда решили продать его и всю его команду. И по каким-то там аппаратным соображениям нужно было, чтобы все думали, что это сделала его девчонка. Теперь понимаешь?

— Нет, теперь я совсем ничего не понимаю. Ты же сам говорил, что Альберт — ценнейший работник и что это настоящая беда, что его взяли. Помнишь, ты говорил мне это перед отъездом!

— Ну, говорил, так что же с того? Ошибочка вышла. С кем не бывает?

В первый раз с тех пор, как Йозмар познакомился с Зённеке, его охватило почти физическое отвращение к его берлинскому диалекту. Не так надо было говорить об этом. Но, взглянув на Зённеке, он заметил, что тому грустно. Во всем этом была какая-то неправда, и он старался скрыть это. Слово «аппарат» означало самые засекреченные организации партии, ее полицию и разведку. Когда речь заходила об аппарате, излишнее любопытство проявлять не стоило. Да и, кроме того, какой в этом толк, бедная девушка погибла, он считал себя великим хитрецом, а оказался дураком и к тому же убийцей. Помолчав, Зённеке сказал:

— Альберта я знаю давно, с самого начала, он всегда был парень что надо. И с головой, соображал здорово. Он был на Лойне[52], второго такого бойца не найти. Чего уж, я и сам не знал, что там аппарат наделал за моей спиной. Подчинялся-то он мне, но наши там, за границей, все по-своему обстряпали. Сам знаешь, как это делается. У них свой человек в гестапо, это, конечно, хорошо, но чтобы там задержаться, ему надо работать, что-то для гестапо делать. И ему дают раскрыть Альберта и его группу. И убивают сразу двух зайцев: партия избавляется от «вредителей», а наш человек в гестапо укрепляет свои позиции, понятно?

— Понятно, — сказал Йозмар. Ему показалось, что он окунулся в какую-то липкую грязь, что ему с самого начала не следовало влезать в эти дела. Ему хотелось выйти вон, в светлое, зимнее утро, и идти, идти прочь от всего этого и от самого себя. Все кругом было гадким. Он сидел в гнусной комнате, к телу лип пропотелый мундир какого-то охранника, стрелявшего в людей «при попытке к бегству». Даже Зённеке был жалок.