Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Герта знает, что это так. Если бы я признался, что думаю на самом деле, она говорила бы иначе. Она знает это, потому что живет здесь. А мы — мы не живем даже, мы просто на какое-то время пережили свою смерть.

Зённеке остановился: он шел слишком быстро и у него снова закололо под ребрами. Все это чушь, ложь, бессмыслица. Это — результат усталости, бессонных ночей, которых в последнее время было слишком много. Партия живет. И мертвые живут. Поэтому нас не становится меньше. Тот, на чьей стороне законы истории, не может погибнуть.

Он медленно пошел дальше, колющая боль ослабевала. Около станции метро удалось поймать такси. Водитель сказал, что ехать, возможно, придется в объезд: в центре назначена грандиозная демонстрация, на которую уже собираются люди, так что перекроют, наверное, целые кварталы.

Наконец Зённеке вспомнил: сегодня исполняется ровно год, как они пришли к власти. Всего только год. Самый длинный год из всей его сорокасемилетней жизни. Этот год сделал его стариком. Он пережил слишком многих своих товарищей. И сам не заметил, как эти мертвецы стали единственными, кто делил с ним его одиночество. Только теперь он начал понимать, что достиг возраста, который уже не измеряется годами, но еще не приучает человека к мысли о смерти. Что он такое — кладбище, где они лежат, сторож их могил? Пережил ли он их вообще?

Машина приближалась к цели глухими закоулками, Зённеке боялся опоздать к месту встречи. Пошел второй год, а он еще не опаздывал ни разу.

В кафе почти никого не было, Зённеке со своего места хорошо видел оба выхода. И сам сидел возле прикрытой тяжелой темно-красной портьерой двери, за ней путаные коридоры вели к черному ходу, о котором знали лишь немногие.

Глухой, мерный шум, вначале едва слышный, становился все громче, демонстрация началась. Если Макс не опоздает, Зённеке успеет выйти на улицу еще до того, как толпа дойдет до кафе. Пиво было теплое, — в этих дорогих заведениях кресла обычно лучше, чем напитки. Если этим «приличным господам» подают огромный счет, они уже думают, что их хорошо обслужили. Наняли бы уж тогда слуг — пробовать подаваемую жратву.

Ждать Зённеке мог еще только три минуты и поискал глазами официанта. Вдруг он почувствовал, что на него смотрят. В дверях стоял Макс; когда Зённеке взглянул на него, он опустил глаза, прошел через зал и уселся недалеко от второго выхода. Зённеке поднес кружку ко рту — ему не нужно было оглядываться, он уже знал, что Макс раскололся и что привели его сюда только для того, чтобы он навел их на след. Но сейчас Макс держался и не выдал его.

Передовой отряд демонстрантов, наверное, уже совсем близко. Ходят они хорошо, людям нравится, когда их шаги теряются в шуме шагов других. В ногу ходят. Но Зённеке уже ничего не слышал, слишком сильно шумело в ушах. Он знал, что это означает: страх.

Он взял газету, попытался читать, но прочесть ничего не мог. Внезапно похолодели ноги. Ждать больше не имело смысла. Он медленно встал, бросил на стол монету в пять марок. Спросил у подошедшего официанта, где туалет. Спускаясь по ступенькам, он спиной чувствовал взгляд, и не один. Шагов за собой он не слышал — лестница была покрыта дорожками. Внизу оглянулся: никого. Слева был темный коридор. В конце его он обнаружил небольшое окно на уровне груди, закрытое ставнем. Зённеке вынул ставень из петель, и он с грохотом упал куда-то вниз, открыв винтовую лестницу, ведущую наверх. Взбежав по ней, он мгновенно понял, что находится в коридоре как раз за той дверью с портьерой. Ему хотелось бегом кинуться прочь отсюда, но подгибались ноги. Он ощупью пробирался вперед, пока не обнаружил пожарную лестницу. Тогда он остановился и прислушался. Его не преследовали. Теперь у него было время отдышаться, запыхавшись на улицу выходить нельзя, и он пошел шагом. Достал из внутреннего кармана плаща свернутую шляпу и надел ее, снял очки, нацепил на грудь орденскую ленточку Железного креста и вставил в петлицу партийный значок со свастикой. Он ощущал, что проделывает все это машинально, точно глядя на себя со стороны, — так часто он обдумывал и проигрывал ситуацию, в которой сейчас оказался.

Оказавшись наконец на улице, он ожидал ощущения свободы, но оно не приходило. Он не оглядывался, но знал, что за ним наблюдают. Опасность еще не миновала, побег только начался. Он шел, не сворачивая, и слышал за собой шаги. Замедлять или ускорять ход было бесполезно: шаги не отставали и не приближались. Он остановился; преследователь догонял его. Когда тот подошел совсем близко, Зённеке неприязненно обернулся. Но тот прошел мимо и, казалось, не обратил на него внимания.

Все кругом содрогалось от топота марширующих масс, он доносился со всех сторон, но Зённеке только теперь услышал его. Он медленно пошел по направлению к Фридрихштрассе. Нет, опасность не миновала, враг мог появиться из любой подворотни. А, вот они, на углу, — двое мужчин и тощий Макс, зажатый между ними. А там еще трое, и у одного в руке шляпа, оставленная Зённеке в кафе. Они еще не заметили его, и Зённеке свернул в переулок, где уже не было парней в форме, там был народ, он тоже маршировал. Слиться с ним было нетрудно, ряды были неплотные. Он быстро попал в ногу и стал кричать и петь вместе со всеми, глядя прямо перед собой. Холода он больше не чувствовал: ему казалось, что бесчисленные факелы там, впереди, излучают тепло.

Колонна остановилась, хотя до места они еще не дошли. Зённеке увидел агентов, они шли вдоль колонны, и один из них размахивал серой шляпой, точно подавал условный знак.

Наконец колонна остановилась на большой площади. Людей было, наверное, сотни тысяч, гигантский лагерь, в кольце света от тревожно мерцающих факелов, из которого не выбраться в одиночку. Из громкоговорителей на людей с силой обрушивался гром духовых оркестров. В ответ раздавались громкие выкрики. Временами Зённеке казалось, что эти выкрики сливаются в нечто единое, материальное, плотное. Хриплое «х-хайль!» висело в воздухе, дурманя головы, пока его не изгонял новый отчаянный грохот из громкоговорителей. Поэтому он лишь со второго раза услышал то, что говорила ему соседка, худая стареющая девица:

— Что вы на это скажете, вы, старый член партии?

Он удивленно посмотрел на нее. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выслушать ее рассказ: в этой колонне все из одного дома. И у них есть такая фрау Бонен, у которой сын погиб от рук «Коммуны» или еще кого-то, точно не известно — во всяком случае, его убили на посту, он служил в СА. А фрау Бонен заставили идти вместе со всеми, тогда как другие, у кого в семье есть жертвы, стоят себе в первых рядах, получают разные почести, и вообще им привилегии, и фотографии в газетах, и деньги дают, и цветы на могилу носят. А фрау Бонен — что ж, она уже не молодая, и вообще ей не сладко жилось, скромная такая, и мужа на войне потеряла, — о ней никто не позаботился, не подумал доставить и ей хоть маленькую радость, вот уж действительно, сын-то погиб, и погиб за общее дело, его ведь не вернешь, даже фюрер не вернет его обратно из могилы.

Зённеке сказал:

— Да, если бы об этом знал фюрер…

И все закивали, а один старик, туговатый на ухо, подтвердил:

— Вот-вот, и я говорю, если бы об этом знал фюрер!

Крики стали совершенно оглушительными, «х-хайль» разрослось до угрожающих размеров, все смотрели вперед, на балкон, залитый белым светом прожекторов, и на маленького человека, стоявшего там с небрежно поднятой рукой, окруженного людьми в черных мундирах. Он открыл рот, но ничего, кроме криков, еще нельзя было расслышать. Человек не закрывал рта, и его лицо, казалось, исчезло за этим громадным отверстием. Лишь некоторое время спустя послышался его мягкий, вкрадчивый голос, струившийся из громкоговорителей, как теплый деревенский дождь.

С этого балкона, с того самого места, где он сейчас стоит, Шейдеман[50] провозгласил республику. Это было шестнадцать лет назад. Мы ее проворонили, иначе бы сейчас этот там не стоял. Хотя и мы не теряли времени зря. Но нам не поверили, а ему поверили. Почему? Те ребята, что стоят там, верят в него, как в бога, а нас и видеть не желали. И в нашу победу не верили. Теперь они думают, что победители — они. Не знают, что борьба еще и не начиналась. Им придется промыть себе глаза кровью, чтобы научиться видеть.

Впервые за долгое время мысли Зённеке вновь обратились к войне. Он снова был Земляком. Пришли воспоминания — и так захватили его, что крики и песни доносились до него как бы издалека. Его почти не затронуло нервное возбуждение, охватившее массы при виде живого бога, вышедшего на балкон. Он смотрел на белое пятно с черной полоской посередине и думал, стараясь холодно оценить это далекое лицо: четыре года, ну пять. А если десять? Герта не права, права партия. Режим гнилой, как была гнилой империя, когда началась война. Хотя выглядела такой могучей, что казалось, будет существовать вечно.