загривок правой рукой. Его левая рука, неподвижно лежавшая на подлокотнике, с новой, незажженной сигаретой между пальцев, выглядела непривычно белой и неживой в ярком солнечном свете.
Тедди внезапно встал.
– Боюсь, мне уже на самом деле пора идти, – сказал он, затем неуверенно присел на подставку для ног, лицом к Николсону, и заправил футболку. – У меня осталось, наверно, минуты полторы, чтобы успеть на занятие по плаванию, – сказал он. – Это на самой нижней палубе Е.
– Можно спросить, почему вы сказали профессору Питу, что ему нужно оставить преподавание после первого января? – сказал Николсон довольно резко. – Я знаю Боба Пита. Поэтому и спрашиваю.
Тедди подтянул ремень из аллигатора.
– Только потому, что он весьма духовен, а преподает сейчас много такого, что не очень идет ему на пользу, если он хочет достигнуть настоящего духовного развития. Это его слишком мотивирует. Ему пора выбросить все из головы вместо того, чтобы еще больше туда запихивать. Он сможет избавиться за одну эту жизнь от большей части яблока, если захочет. Он так хорошо медитирует, – Тедди встал. – Я уже лучше пойду. Не хочу слишком опаздывать.
Николсон поднял взгляд на него и смотрел, не желая отпускать.
– Что бы вы сделали, если бы могли изменить систему образования? – спросил он расплывчато. – Никогда не думали об этом?
– Мне, правда, пора идти, – сказал Тедди.
– Просто ответьте на один этот вопрос, – сказал Николсон. – Образование, вообще-то, мой конек – я его преподаю. Поэтому и спрашиваю.
– Ну… я не слишком уверен, что бы я сделал, – сказал Тедди. – В чем я вполне уверен, это что начал бы не с того, с чего обычно начинают в школах, – он сложил руки и коротко задумался. – Думаю, я бы сперва просто собрал вместе всех детей и показал им, как медитировать. Попробовал бы показать им, как понять, кто они есть – не просто, как их зовут и всякое такое… Наверно, еще раньше этого я бы велел им выгрузить из головы все, что им наговорили родители и остальные. То есть, если даже родители просто говорили им, что слон большой, я бы велел им и это выгрузить. Слон большой только тогда, когда рядом с чем-то – собакой или дамой, к примеру, – Тедди еще немножко подумал. – Я бы даже не стал говорить им, что слон с хоботом. Я мог бы показать им слона, если бы он был у меня под рукой, но я бы просто дал им подойти к слону, зная о нем не больше, чем слон знал бы о них. И то же самое с травой и другими вещами. Я бы даже не сказал им, что трава зеленая. Цвета – это только названия. То есть, если сказать им, что трава зеленая, они станут ожидать, что трава должна быть именно такая – как им сказали, – а не другая, возможно, не хуже, а то и гораздо лучше… Я не знаю. Я бы просто заставил их отрыгнуть все яблоко, которое их заставляли кусать родители и остальные.
– А нет ли риска, что вы воспитаете маленькое поколение невежд?
– Почему? Они будут не большими невеждами, чем слон. Или птица. Или дерево, – сказал Тедди. – Только потому, что нечто таково, а не просто выглядит таким, оно не должно быть невежественным.
– Да?
– Да! – сказал Тедди. – К тому же, если бы они захотели выучить все остальное – названия, цвета и всякое такое, – они смогли бы сделать это, если бы им захотелось, позже, когда станут старше. Но я бы хотел, чтобы они для начала научились смотреть на все по-настоящему, а не просто так, как привыкли смотреть остальные яблочные обжоры – вот, я о чем.
Он приблизился к Николсону и протянул ему руку.
– Мне уже пора. Честно. Мне понравилось…
– Всего секундочку… Присядьте на минутку, – сказал Николсон. – Никогда не думали заняться исследованиями, когда вырастите? Медицинскими исследованиями или чем-то подобным? Мне кажется, что с вашим разумом вы могли бы в итоге…
Тедди ему ответил, не присаживаясь.
– Я как-то думал об этом, пару лет назад, – сказал он. – Я общался со многими врачами, – он покачал головой. – Но мне было не очень интересно. У врачей поверхностное восприятие. Они вечно говорят о клетках и всяком таком.
– Да ну? Вы не придаете никакого значения клеточной структуре?
– Да, конечно, придаю. Но врачи говорят о клетках так, словно они сами по себе так бесконечно важны. Словно они на самом деле не принадлежат человеку, – Тедди смахнул волосы со лба одной рукой. – Я вырастил свое тело, – сказал он. – Никто за меня это не сделал. А раз я его вырастил, я должен был знать, как его выращивать. Хотя бы бессознательно. Я мог потерять сознательное знание за последние несколько сотен тысяч лет, как его выращивать, но это знание никуда не делось, потому что – это же очевидно – я применяю его… Понадобилось бы много медитировать и выгружать всего, чтобы вернуть все это – то есть, сознательное знание, – но это возможно, если захочешь. Если откроешься достаточно широко, – он внезапно нагнулся и взялся за правую руку Николсона, лежавшую на подлокотнике. Он пожал ее, встряхнув от души, и сказал: – Всего доброго. Мне пора идти.
На этот раз Николсон уже не успел удержать его – так быстро он пошел по проходу.
Несколько минут после его ухода Николсон просидел без движения, держа руки на подлокотниках, и незажженная сигарета все так же была зажата между пальцев его левой руки. Наконец, он поднял правую руку и как бы пощупал расстегнутый воротник. Затем закурил сигарету и стал сидеть дальше.
Он докурил сигарету, затем резко свесил ногу с шезлонга, наступил на окурок, встал и направился, довольно поспешно, по проходу.
Воспользовавшись передним трапом, он весьма быстро спустился на прогулочную палубу. Не довольствуясь этим, он продолжил спускаться, все так же стремительно, на главную палубу. Затем на Палубу А. Затем на палубу B. Затем на палубу С. Затем на палубу D.
На палубе D носовой трап заканчивался, и Николсон постоял немного, очевидно, растерявшись. Но вскоре заметил кое-кого, кто мог подсказать ему направление. На полпути по коридору, на стуле у входа в камбуз, сидела стюардесса, читая журнал и куря сигарету. Николсон подошел к ней, коротко спросил о чем-то, сказал спасибо, затем прошел еще чуть дальше и открыл тяжелую металлическую дверь с надписью: «К БАССЕЙНУ». За дверью вела вниз узкая лестница без ковровой дорожки.
Николсон одолел чуть больше половины, когда раздался долгий пронзительный крик, явно детский, еще