в секунду. Ослепленный и ужасно напуганный, я оперся рукой о стекло, чтобы сохранить равновесие. Длилось это от силы несколько секунд. Когда ко мне вернулось зрение, девушка уже ушла от витрины, оставив вместо себя мерцающее поле изысканных, благословенных ныне и присно фаянсовых соцветий.
Я попятился от витрины и дважды обошел квартал, пока мои колени не перестали подгибаться. Затем, не смея бросить еще один взгляд на витрину, я поднялся к себе в комнату и лег на кровать. Несколько минут или часов спустя, я записал в дневнике, по-французски, следующие слова: «Я даю сестре Ирме свободу следовать своей судьбе. Все кругом – монахини». (Tout le monde est une nonne[64].)
Прежде, чем лечь спать, я написал письма моим четверым недавно исключенным студентам и восстановил их. Я написал им, что в административном отделе была допущена ошибка. Вообще, эти письма написались словно сами собой. Возможно, это как-то связано с тем обстоятельством, что перед тем, как сесть их писать, я принес снизу стул.
Упоминать об этом кажется пародией на кульминацию, но не прошло и недели, как Les Amis Des Vieux Maitres были закрыты из-за проблем с лицензией (точнее сказать, из-за того, что у них вообще не было лицензии). Я собрался и приехал к отчиму, Бобби, на Род-Айленд, где провел следующие шесть-восемь недель, пока художественная школа не открылась заново, тем временем исследуя наиболее интересных из всех летних животных – американочек в шортиках.
Прав я был или неправ, но я больше ни слова не написал сестре Ирме.
Однако, до меня периодически доходят слухи о Бэмби Крамер. Последнее, что я слышал, она взялась за создание своей серии Рождественских открыток. На них стоило бы взглянуть, если она не потеряла хватку.
Тедди
– Я тебе покажу, дружок, если не слезешь с этой сумки сию минуту. И я не шучу, – сказал мистер Макардл.
Он говорил с внутренней стороны двуспальной кровати – дальней от иллюминатора. Злобно дернув ногой, со вздохом, больше похожим на стон, он сбросил с лодыжек верхнюю простыню, словно она вдруг стала невыносима для его обгоревшего на солнце, изможденного на вид тела. Он лежал на спине, в одних пижамных брюках, с зажженной сигаретой в правой руке. Голова его, чуть приподнятая, неудобно, почти мазохистски упиралась в основание изголовья. Его подушка и пепельница валялись на полу, между его кроватью и кроватью миссис Макардл. Не поднимая корпуса, он вытянул голую, воспаленно-розовую правую руку и стряхнул пепел где-то над тумбочкой.
– Октябрь, господи боже, – сказал он. – Если это октябрьская погода, дайте мне август, – он снова повернул голову вправо, к Тедди, нарывавшемуся на неприятности. – Ну-ка, – сказал он. – За каким чертом я, по-твоему, обращаюсь к тебе? Для профилактики? Слазь уже, пожалуйста.
Тедди стоял на новеньком саквояже «глэдстоун» из воловьей кожи и выглядывал из открытого иллюминатора родительской каюты. На нем были донельзя грязные белые кроссовки по щиколотку, без носков, сетчатые шорты, слишком длинные и на размер шире нужного, застиранная футболка с дыркой размером с дайм[65] на правом плече и неуместно стильный черный ремень из кожи аллигатора. Ему пора было подстричься, особенно на шее – самый неприятный вариант для мальчика с почти взрослой головой и шеей-тростинкой.
– Тедди, ты меня слышал?
Тедди высовывался из иллюминатора не так далеко или беспечно, как обычно высовываются мальчишки – обе его ноги твердо стояли на «глэдстоуне», – но нельзя было сказать, что он только чуть выглядывал; его лицо находилось явно снаружи кабины. Тем не менее, отцовский голос он слышал хорошо – отцовский голос он, главным образом, и слышал. Мистер Макардл, когда жил в Нью-Йорке, играл ведущие роли как минимум в трех радиосериалах в дневное время, и голос его можно было обозначить как голос диктора-ведущего третьего класса: нарциссически-глубокий и раскатистый, готовый в мгновение ока любого заглушить своей маскулинностью, хотя бы даже маленького мальчика. Отдыхая от своих профессиональных обязанностей, он, как правило, влюблялся попеременно то в звучность, то в театральное-само-спокойствие. Громкость на данный момент была в порядке.
– Тедди, черт подери. Ты меня слышал?
Тедди развернулся в талии, не меняя бдительного положения ног на «глэдстоуне», и одарил отца вопросительным взглядом, ясным и чистым. Его глаза, светло-карие и совсем не большие, слегка косили – левый больше правого. Но не настолько, чтобы поражать диспропорцией или бросаться в глаза. Они косили лишь настолько, чтобы это стоило отметить, да и то лишь в том случае, если бы кто-то хорошенько задумался об этом и решил, что глаза у него недостаточно ровные, глубокие, карие или широко расставленные. Лицо его, такое, каким оно было, несло на себе отпечаток, пусть даже туманный и неочевидный, подлинной красоты.
– Я хочу, чтобы ты немедленно слез с этой сумки. Сколько раз ты хочешь, чтобы я сказал тебе? – сказал мистер Макардл.
– Не двигайся с места, милый, – сказала миссис Макардл, которую по утрам, похоже, беспокоил синусит. Глаза у нее были чуть приоткрыты. – Ни на йоту не двигайся, – она лежала на правом боку, спиной к мужу, повернув лицо на подушке влево, к Тедди и иллюминатору. Верхняя простыня плотно облегала, по-видимому, ее нагое тело, закрывая ее вместе с руками до подбородка. – Давай там, попрыгай, – сказала она и закрыла глаза. – Размажь папину сумку.
– Блестящая реплика, Иисус аплодирует, – сказал мистер Макардл тихо и твердо, обращаясь к затылку жены. – Я плачу за сумку двадцать два фунта и культурно прошу мальчика не стоять на ней, а ты ему говоришь попрыгать на ней. Что это значит? По-твоему, это смешно?
– Если эта сумка не может выдержать десятилетнего мальчика, который не добирает тринадцать фунтов для своего возраста, она мне в каюте без надобности, – сказала миссис Макардл, не открывая глаз.
– Знаешь, что мне хочется сделать? – сказал мистер Макардл. – Мне хочется снести тебе башку ногой.
– Чего же медлишь?
Мистер Макардл резко поднялся на локте и раздавил окурок о стеклянную поверхность тумбочки.
– Вот, как-нибудь, – начал он мрачно.
– Как-нибудь у тебя случится трагический, такой трагический сердечный приступ, – сказала миссис Макардл, еле ворочая языком. Не высовывая рук, она потуже завернулась в простыню, стянув ее на животе. – Будут маленькие скромные похороны, и все будут спрашивать, кто эта привлекательная женщина в красном платье, сидящая в первом ряду, флиртующая с органистом и вынуждающая святого…
– Так чертовски смешно, что даже не смешно, – сказал мистер Макардл, снова бессильно откидываясь на спину.
Во время этого обмена любезностями Тедди снова развернулся и выглянул из иллюминатора.