Бездельничать, конечно же, очень приятно, но на это, как правило, не хватает денег.
Сгорела дача Бенуа. Рядом Светлановский проспект пересекается с Тихорецким. Раньше, когда я проезжал мимо дачи, то не обращал внимания на невзрачное строение, теперь обращаю на симпатичные головешки.
Говорят, бочка, в которой жил Диоген, была самой большой бочкой того времени: на ее первом этаже размещались слуги и охрана, на втором – спортивные залы и бани, на третьем – театр, цирк и библиотека, на четвертом жили многочисленные друзья с семьями, на пятом – многочисленные жены и дети Диогена, ну а на шестом жил сам знаменитый Диоген; он до ужаса не любил повторений и тесноты, поэтому ежедневно переезжал из одной просторной, шикарно обставленной комнаты в другую. Потолки и крыша были выполнены из стекла, чтобы ничто не мешало диалогу Диогена и солнца. Конечно же, все завидовали владельцу такой бочки. Даже сам Александр Македонский, восхищенно глядя на дом Диогена, говорил: „Если бы я мог не разрушать, то был бы владельцем такой бочки“.
А Маринка действительно не обманула меня насчет хорошего секса. Она пришла ко мне, и мы двое суток подряд ласкали друг друга. Алкоголя мы не пили. Мы иногда немало ели, иногда смотрели телевизор, иногда слушали музыку, кстати, под музыку мы тоже занимались сексом, то в одном ритме, то в другом. Но самым запоминающимся, самым острым ощущением для меня были Маринкины минеты.
Минет она творила действительно божественно. Здесь уже процессом полностью руководила Маринка, она делала со мной все, что хотела, здесь мы менялись местами /ролями/. Ее глаза были открыты, а мои закрыты. Она следила за моим состоянием и не позволяла мне быстро кончать. Она была музыкантом, а я – музыкальным инструментом; я подчинялся ее воле беспрекословно и то взлетал на гребень волны, то падал в пропасть. Иногда я стонал, иногда рычал, иногда смеялся, иногда плакал. Она была гением миньета, Моцартом, играющим свою светлую музыку, и эта музыка проходила сквозь меня. Я был покорен и очарован. Ни одна из моих бывших женщин не делала даже одной десятой того, что делала Маринка. И за эти двое суток я не раз и не два шептал ей о любви. И Маринка была счастлива, так как оказалось, что мой оргазм для нее гораздо выше ее. Но свой оргазм она тоже получала, потому что мы менялись ролями, и я уже не закрывал глаз и старался языком, пальцами и членом доставить Маринке наивысшее удовольствие. Уже она, в свою очередь, то стонала, то повизгивала, то смеялась, то плакала. Уже она, подчиняясь моей воле, то взлетала на гребень волны, то падала в пропасть. Уже она была моим музыкальным инструментом. И, время от времени, шептала мне о любви. Диана бы позавидовала нашей гармонии.
Кстати, о предательстве Дианы я уже вспоминаю довольно спокойно. Если женщина пожертвовала нашими великолепными отношениями ради своего спокойствия, значит, это действительно не моя женщина. А я, после измены чужой мне женщины, чуть не убил себя. Наверное, я в эти мгновения был настоящим сумасшедшим.
А Маринка, Мариночка, рыжее чудо опять убежала на свою работу. Я, кажется, опять влюбился. Влюбленный безработный мужчина тридцати семи лет чувствует себя веселым, счастливым и сильным.
Оральный секс – это когда партнеры орут, пока не кончат.
Еду по Гражданскому проспекту и вдруг вижу здание с темными витринами, а выше витрин надпись „Салон ЕБ ЛИ“. Заинтригованный смелым названием, я сразу же вышел из автобуса и пошел узнать, что же интересного мне могут предложить в салоне, очевидно, интимных услуг.
У входа стоял охранник. Я поинтересовался у него, могу ли посмотреть на процесс со стороны или должен лично принять участие в этом приятном процессе и сколько у них стоит час. Охранник зверски на меня посмотрел и закричал внутрь помещения: „Олег, за сегодняшний день пришел уже тысячный сексуальный маньяк, и если вы с Петровичем прямо сейчас не укрепите упавшие „м“ и „е“ на их родные места, то следующему самцу буду натягивать яйца на уши“. Я не стал дожидаться прихода следующего самца.
Как сказал Паганини, обращаясь к своим почитателям: „Если бы вы знали, сколько скрипок сломали о мою голову, вы бы уважали меня еще больше“.
Включил телевизор, а там показывают передачу о педофилах. Я только взглянул на мерзкие рожи этих поганых существ и сразу же выключил ящик и побежал в туалет блевать. Столько дерьма показывают по телевизору, что боюсь его включать, но включаю, потому что среди дерьма проскакивают и жемчужинки. Но дерьма гораздо больше. Поэтому рядом с ящиком я всегда кладу рулон туалетной бумаги. На всякий случай.
Когда у гомосексуалиста понос, его называет голубым засранцем.
Однажды меня забрали в милицию. Время от времени я попадал туда, когда выпивал больше нормы и мои ноги не могут донести до дома мое тело. Милиционеры затолкнули меня в клетку, где копошилось с десяток алкоголиков. Немного придя в себя, я начал читать им поэму Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“. Алкоголики этого даже не заметили. А два милиционера приблизились к клетке и слушали мое выступление, помахивая дубинками и жуя жвачку. Прочитав все поэмы Некрасова, я перешел к его стихотворениям, но закончить со стихами и перейти к прозе мне не позволили. Милиционеры вытащили меня из клетки и стали старательно колотить дубинками, словно выбивали пыль из грязного ковра. Было больно и обидно за Некрасова. Милиционеры выбивали пыль, а я спрашивал их: „Вас потрясает Некрасов? Нет? Это еще не значит, что в Некрасове нет поэзии. Это значит, что в ваших сердцах нет тех струн, на которых играла муза Некрасова. Господа, позвольте, я еще раз прочитаю вам его стихи, и если вы услышите музыку, значит, для вас еще не все потеряно“. Но господа мне не позволили. Они выкинули меня из отделения, наградив напоследок сильнейшим пинком под мое мягкое место.
Не понимают люди настоящей поэзии.
Оказывается, интеллигенция Петербурга умеет культурно пить водку, культурно материться и так культурно дерется, что этого не замечают даже милиционеры.
И внутри милицейской камеры я ощущаю себя царем бесконечных пространств.
Двадцать второе апреля. За окном летит снег. Температура – ноль градусов. Только позавчера люди ходили в одних пиджаках (брюки и ботинки на них тоже, конечно же, были). Характер у петербургской погоды очень переменчивый. Сегодня она вам улыбается, а завтра уже плачет, ругается и хлещет вас по лицу. А в каком настроении она будет послезавтра, об этом никто точно не знает.
Мне кажется, что Петр Первый был трусливым человеком и поэтому, прекрасно зная о своей слабости, он издает приказ о расстреле царя /самого себя/ в случае проявления трусости на поле боя.
„Трудно сразу понять, кто кому больше мешает – семья поэту или поэт семье, но то, что они мешают друг другу – это несомненно“, – говорил мне однажды за кружкой пива поэт Неблок-Неклюев.
Однажды ходили с другом в бани. Попариться не только полезно, но и приятно. Зашли в парилку, а там парится пять мужчин и у всех мошонки ярко-красного цвета. Я вначале подумал, что это извращенная пасхальная шутка. Но когда поболтали с этими ребятами, то все оказалось прозаичнее. Ребята спортсмены-каратеисты на тренировке отрабатывали удар в пах, точнее, отрабатывал удар в пах их тренер, он готовился к международным соревнованиям, а ребята терпели, ведь истинный каратист обязан уметь терпеть.
Кто-то из моих приятелей-водителей рассказывал, что когда быстро едешь на машине между Невой и Летним садом по двум горбатым мостикам, то пиписка два раза смеется. Я съездил, проверил, действительно смеется, да еще и повизгивает, когда с мостиков съезжаешь вниз.
Обалденный /в смысле, восхитительный/ весенний день. Пошел на улицу, мусор выносить. Недалеко от помойки ко мне подошла симпатичная девчушка лет тринадцати и начала объясняться мне в любви. Она говорила, что влюбилась в меня с первого взгляда, когда смотрела по телевизору фильм „Казанова“ Феллини и увидела меня на экране в главной роли, а теперь она встретила меня, красивого и молодого, на улице. Она не хочет теперь со мной расставаться ни за что на свете и, если я не отвечу ей взаимностью, то она обязательно покончит с собой. Я старательно ей объяснил, что ничего общего с кино не имею и последние годы своей жизни работаю: то на стройке плотником, то в магазине грузчиком, то на заводе слесарем. Когда до девчушки дошло, что я не тот человек, за которого она меня приняла, маленькая улыбающаяся фея превратилась в юную злую ведьму. Плюнув мне под ноги, она прошипела: „А чего же ты мне об этом сразу же не сказал, козел старый? Я бы не тратила на тебя мое драгоценное время. Убирайся к своим старушкам, а меня, юную конфетку, не видать тебе, как своих ушей!“