в медсанбат.
В своём домишке он оказался уже под утро. Разбудил Вензу и приказал ему собираться, чтобы ехать в штаб дивизии со всеми бумагами санслужбы дивизии и чемоданом Пронина, также приказал вызвать командира автовзвода. Когда тот явился, Алёшкин передал ему приказание комиссара дивизии о выделении в распоряжение начсандива, товарища Пронина, санитарной машины и шофёра, которые будут постоянно находиться в штабе дивизии, но числиться за медсанбатом.
Через час на подъехавшую «санитарку» Венза погрузил своё и пронинское имущество, положил связку дел медслужбы и отправился в путь. Ехал он с большим неудовольствием: по прежнему опыту Венза знал, что, во-первых, ему придётся жить в общей землянке с писарями штаба, а, следовательно, подчиняться внутреннему распорядку, который там существует. Кроме того, в свободное от непосредственной работы время начальник канцелярии штаба дивизии обязательно найдёт для него какое-нибудь дополнительное дело. Во-вторых, здесь он имел в собственном распоряжении домик начсандива, пустовавший сутками. Подружившись с полнотелой дружинницей эвакоотделения Шурочкой, Венза провёл с ней в домике немало приятных часов, теперь об этом придётся забыть. Так что, как видим, причин для недовольства переменой жизни у него имелось достаточно.
Алёшкин был в курсе личной жизни своего писаря, но не придавал этому серьёзного значения, и потому на недовольную мину и ворчание своего бывшего помощника внимания не обратил и довольно дружески с ним попрощался.
Было уже совсем светло, когда Борис, растянувшись на топчане, заснул так, что, кажется, никакие пушки его не смогли бы разбудить. Часов с шести утра немцы начали тщательную артподготовку, обстреливая свои бывшие траншеи, где теперь окопались части 65-й дивизии. Обстрел длился около полутора часов, затем с запада появились пикирующие бомбардировщики, которые начали обрабатывать передний край по-своему. Правда, нормально им это сделать не удалось, мешал довольно плотный огонь зенитной артиллерии и прилетевшие откуда-то из-под Волхова истребители. Последние быстро рассеяли строй немецких самолётов, и те, побросав часть бомб в никем не занятые болота, убрались восвояси, потеряв при этом несколько машин, которые плюхнулись в то же болото вслед за своими бомбами.
Вскоре после этой подготовки значительные пехотные силы фашистов, преодолев обстреливаемые теперь уже нашей артиллерией и миномётами Синявинские торфоразработки, пытались ворваться в свои старые траншеи, но не вышло. За прошедшие сутки дивизия сумела наладить оборону, и враг с большими потерями вынужден был отступить на край леса.
Повторяем, всего этого Алёшкин не слышал. Он был разбужен часов около двух дня Игнатьичем, принесшим ему обед, вернее, даже не им, а лаем Джека, обрадованного появлением хозяина.
Во время обеда Борис узнал от Игнатьича, что теперь весь медсанбат сосредоточился здесь, под руководством Сковороды развёрнуты все палатки, постоянно поступают раненые, в хирургическом блоке всё время идёт напряжённая работа.
Теперь, когда Алёшкин стал командиром санбата, Игнатьич становился его личным ординарцем. Борис сказал, чтобы он переселился в его домик, но Игнатьич возразил:
— Что вы, Борис Яковлевич! Я для вас подобрал другой домик, совсем близко от операционно-перевязочной, ведь вы всё равно будете туда часто ходить, он удобнее. А этот далеко на краю стоит.
Борис очень не любил переселяться:
— Да я уж тут привык… Ну ладно, посмотрим. А сейчас, знаешь что, вызови ко мне Скуратова, Сковороду, начхоза, Сангородского, Прокофьеву и Бегинсона, да пригласи и комиссара Кузьмина. Где он поселился?
— А почти рядом с тем домиком, что я для вас подобрал.
— Ладно, иди.
Во время этого разговора на западе вновь началась канонада, и с передовой послышались звуки разрывов снарядов и мин. Вскоре эти разрывы переместились к батальону. Очевидно, немцы пошли в новую атаку и перенесли огонь в глубину. Теперь снаряды рвались менее чем в одном километре отсюда, и стоило немцам чуть прибавить прицел, как батальон оказался бы в самой гуще разрывов.
Пока вызванные им товарищи собирались, Алёшкин, прислушиваясь к неутихающей артиллерийской стрельбе — кстати сказать, теперь достаточно мощной и с нашей стороны, раздумывал: «Здесь медсанбат оставлять нельзя, ведь до передовой — всего каких-нибудь четыре километра, до ППМ — два-три, до тыловых учреждений полков — и того меньше. Окрестный лес буквально нафарширован различными тыловыми учреждениями дивизии. Если там люди могут укрыться во время артналёта или бомбёжки в щелях, то большинство работников санбата и почти все раненые этой возможности лишены. Хоть здесь и отрыты щели, но ни врачи, ни медсёстры, ни санитары, работающие в палатках, не смогут оставить там раненых, а самим кинуться в эти убежища. Перенести всех раненых тоже нельзя, там могут спасаться только ходячие, а их немного. Игнатьич говорил, что из эвакопункта армии постоянно дежурят машины, и раненых, подлежащих эвакуации, вывозят немедленно, остаются лишь те, кого эвакуировать нельзя».
Раздумывая, Борис сидел на скамеечке у стола, врытого рядом с его домиком, и курил папиросу за папиросой. Прошло минут двадцать, пока вызванные им люди собрались. Они поздравляли Алёшкина с новым назначением. Никому из них, кроме разве Скуратова, и в голову не приходило, что это назначение в данный момент означает для Бориса понижение в должности и огромную ответственность. Все врачи, зная, как Алёшкин любил хирургическую работу, понимали, что теперь, постоянно находясь в батальоне, он сможет заниматься любимым делом гораздо чаще, чем раньше, и были искренне рады за него. Скуратов, всегда относившийся к Алёшкину с большим уважением и дружбой, считал его толковым командиром и был доволен тем, что теперь будет служить под его началом. Комиссару Кузьмину, присутствовавшему на партийном собрании, где Бориса принимали в члены партии и медсанбатовцы давали ему положительные характеристики, назначение нового комбата тоже пришлось по душе. Он надеялся, что теперь в этой медицинской части будет, наконец, настоящий начальник, заинтересованный в отличной работе.
Единственным недовольным оказался новый начальник снабжения, интендант первого ранга Горский. Он, как мы знаем, и раньше считал себя обиженным из-за перевода в батальон, но тогда его командиром был военврач второго ранга, а тут вообще он попадал в подчинение совсем молодому человеку, да ещё военврачу третьего ранга. Ему, носящему три шпалы, придётся подчиняться даже не кадровому командиру! Это казалось несправедливым.
Скуратов доложил, что из санотдела армии поступил приказ о назначении, и он уже подготовил внутренний приказ от имени Бориса Яковлевича Алёшкина о вступлении в должность, его надо было подписать и отправить в штаб дивизии. Новый комбат так и сделал. Затем он выслушал сообщения командиров подразделений и, к своему большому удовольствию, узнал, что все звенья батальона справлялись с непрерывным значительным потоком раненых, продолжавшим возрастать. Эвакуация из батальона проходила удовлетворительно, но в батальоне продолжало оседать сравнительно много