Читать интересную книгу Писатель и балерина - Олег Рой

Что-то в этой истории не сходится. Точнее, в ней вообще ничего не сходится. Или мерещится?

Может, в отпуск пора? Устал ты, Федор Иванович, заработался, барабашек в пустой комнате ловить начал. Ведь денег-то в бумажнике покойного не было, поэтому дело вполне может быть именно тем, чем выглядит на первый взгляд, – неудачным применением клофелина.

Потому что всякое в жизни случается. Подумаешь, бокал не там разбит. Мелочь. И отсутствие «деликатных» напитков (бутылка коньяка, минералка, пакет апельсинового сока – ни тебе шампанского, ни хотя бы рислинга) тоже не может считаться подозрительным обстоятельством. Мало ли какие «дамы» бывают, кто-то «шампусик» предпочитает, а кто-то и коньяк.

Вот только не видно в окрестностях никаких «дам».

Добрин опять уткнулся в монитор, в четвертый раз пересматривая все ту же запись.

Коридор, в конце которого разместился кабинет господина психолога.

Вечер.

Вот в поле зрения камеры появляется какой-то мужчина. Камера «видит» его только со спины (какой идиот эти камеры монтировал?), так что разглядеть можно не слишком много.

Но по росту судя – мужчина. Под сто восемьдесят (как Вайнштейн и еще десятки тысяч человек). Довольно крупный – плечи, во всяком случае, широкие. Темная куртка с капюшоном (надетым, разумеется), темные штаны, темные ботинки (или кроссовки, не различишь) размера эдак сорокового. Походка неуверенная. Не то чтобы хромает, нет, но – или нетрезв, или что-то с моторикой. Вообще-то у психов нередко встречаются двигательные нарушения, но – именно что у психов, которыми психиатры занимаются. Вряд ли у клиентуры психолога можно подобные дефекты встретить.

Или это не мужик, а баба такая? Типа шпалоукладчицы?

Но в таком случае посиделки с коньячком становятся больше похожи на дружескую или профессиональную встречу, нежели на романтическое свидание. Романтическое свидание с дамой бульдозерных габаритов – это как-то чересчур. Можно, разумеется, предположить, что «шпалоукладчица» ни при чем, что это вообще кто-то посторонний, а та, что с покойным коньячок употребляла, проскочила раньше незамеченной. Или не та, а тот…

Мужик (или шпалоукладчица?) скрывается за выступом стены – там, в конце коридора, размещался кабинет покойного психолога.

Добрин прокрутил запись вперед. Вечер, коридор пустой. Но вот мужик появляется снова. Капюшон надвинут, голова опущена – лица, уж конечно, не видно. Походка все такая же странная. Вот прошел под камерой. Все.

Та же фигура засветилась еще на паре камер, вошел и вышел гражданин, судя по ним, с одного из боковых входов. Но на тех записях видно еще меньше.

В общем, ничего. Ни-че-го.

Кроме, пожалуй, походки. Пьяный? Хромой? Или походка неуверенная потому, что обувь неподходящая? Ну, скажем, хрупкая фемина надела ортопедические, с встроенным каблуком ботинки на четыре размера больше. Тогда и романтическое свидание не исключается: дама может быть замужней, а муж ее – страшно ревнивым. А клофелин… Убийство надоевшего любовника? Или наоборот – любовника, который не хотел продолжать отношения? Или… шантажиста? Хм. Надо еще раз покопаться в звонках и записях этого психолога. Особенно в звонках – вряд ли он свои интрижки в компьютер вносил. Или не интрижки? Мало ли чем психолог может шантажировать клиента.

Например, Вайнштейна… У которого в четвертом романе серии убивают светило мировой психиатрии…

Если бы не эти совпадения, отдал бы дело назад в район – пусть сами ищут. Клофелинщицу, ревнивого мужа, мстительную любовницу или жертву шантажа. Но совпадения – вот они. Не абсолютные, но слишком их много.

Ну так что, Федор Иванович?

Добрин вздохнул и подтащил к себе телефонный аппарат.

* * *

Перед тем как шагнуть на сцену, Алина помедлила, припоминая Его слова:

– Ты увидишь меня, когда стрелки покажут полночь. Там, на сцене. Танцевать придется без музыки, но я знаю – ты сможешь. Я тоже жду!

Конечно, она сможет. Она так мечтает Его увидеть – ведь Он столько для нее сделал! И всего-то нужно – станцевать. Как на премьере, только лучше. Наверное, Он появится с охапкой белых лилий… из зала… или, быть может, из боковой кулисы… но в кулисах пусто и темно. Ладно, не важно.

Она глубоко вздохнула и сделала шаг.

Сцена тонула в полумраке, едва разбавленном светом редких «дежурных» лампочек. В зрительном зале и вовсе царила темнота – густая, вязкая. И словно бы дышащая. Словно бы – живая.

Пустое.

Уж будто ей никогда не приходилось репетировать перед пустым и темным залом. Ну же!

Но о каких часах Он говорил? Какие стрелки должны показать полночь?

Точно отвечая ее мыслям, на колосниках мелькнул свет – зажглись два прожектора. Их лучи, сойдясь в одной точке, словно вырезали в центре сцены сияющий круг. И тут же засветился и задник, на котором появилось изображение круглой шкатулки, увенчанной стеклянной фигуркой балерины. И крышка, на которой стояла танцовщица, была циферблатом! Стрелки, похожие на гигантские черные пуанты, замерли на без четверти двенадцать. А должна быть – полночь! Ну… вперед, Алина!

Она начала танец медленно, точно сомневаясь, что делает именно то, что нужно, и заметила краем глаза, что минутная стрелка нарисованных часов под ногами стеклянной балерины дрогнула, сдвинулась… без четырнадцати минут двенадцать! И балерина, стоящая в центре циферблата, тоже начала двигаться!

Алина улыбнулась. Значит, все правильно.

Завершая адажио, она на секунду застыла в арабеске…

Пируэт, антраша, бурре, бриз, еще бриз, еще пируэт, глиссада…

Она летала над сценой все быстрее – то появляясь в скрещенье центральных прожекторов, то выскальзывая из него. Но еще один луч, стремительный, как секундная стрелка, не выпускал ее из светового потока, и непонятно уже было, следует ли луч за ней или ведет ее – и все быстрее кружилась стеклянная балерина в центре черно-белого циферблата. Без восьми минут двенадцать… без трех… без двух…

Темнота зрительного зала уже не была пустотой – она глядела на Алину тысячей глаз, и эти невидимые взгляды как будто подталкивали ее, помогали, поддерживали.

Растворились, пропали прятавшиеся по углам темные фигуры – Петенька с его потными ладошками, Аллочка с ее бредовыми амбициями, гадкий, мерзкий, ужасный Директор и еще более отвратительный Психиатр… Их больше нет! Больше никто не будет ей мешать! Никто! Никогда!

Все длиннее становились прыжки, все выше, все больше они походили на настоящий полет. Она точно парила, зависая над сценой, – как когда-то великий Нижинский. Воздух уплотнился, сгустился, Алина опиралась на него в прыжке, как пловец опирается о воду, как птица опирается о ветер…

Но двигаться в этом сгустившемся воздухе было все труднее и труднее…

И фуэте… только не сорваться… только кружиться, кружиться, кружиться – чтоб кружилась, чтоб не останавливалась стеклянная балерина над безжалостным циферблатом…

Без двух минут двенадцать… без одной…

Зал уже не был темным – он наливался золотым сиянием, дышал, глядел, всплескивал аплодисментами. Изменялся. Это не был уже привычный наизусть зал ее родного театра – это был зал Большого, зал Ла Скала, зал Парижского национального… И она, Алина, была сразу всеми теми, кто оживлял эти залы, заставлял дышать и затаивать дыхание, замирать и разражаться аплодисментами. Она была и Марией Тальони, первой поднявшейся на пуанты, и впустившей в классический балет свободный танец Айседорой Дункан, и вечной «Розой» Тамарой Карсавиной, и Анной Павловой, и Майей Плисецкой, и Алисией Алонсо – и всеми теми, кто будет после…

Просцениум затопили вороха белых лилий. И над ними мощно вздымалась готовая обрушиться в золотую раковину зрительного зала густая, как виолончельное соло, неукротимая, как овация, волна аромата – свежего, прозрачного, острого…

Двадцать секунд до полуночи… Десять… Пять… Четыре… Три…

* * *

– Нет, так не пойдет.

Александр Витальевич, директор издательства «Иволга» и по совместительству отец Татьяны и, соответственно, тесть Марка, смотрел строго, но отчасти и снисходительно: мол, что с тобой, несмышленышем таким, поделать, пропадешь ведь, если кто-нибудь разумный не разъяснит тебе, балбесу, что почем.

Марк чувствовал себя первоклассником, незнамо за какие грехи доставленным пред светлые, но грозные очи директора школы: вроде и не виноват ни в чем, но ведь раз привели, значит, уж точно не затем, чтоб почетной грамотой наградить.