все, что заблагорассудится. Он сам постоянно импровизировал, хотя у него всегда что-то уже было приготовлено, “припасено” для показа. Обычно он предлагал сразу два-три варианта. Иной раз, поставив целый кусок, целую сцену, он начисто забывал об этом. И когда мы ему показывали этот кусок, удивленно спрашивал: “Это я поставил?” – “Ну, неужели же я, Альберто?” Поначалу я думала, что не одолею этот балет. Настолько все было другое, непривычное – просто на сто восемьдесят градусов. Долго не могла запомнить текст партии, приходилось не только заучивать порядок движений, но все время помнить, как сделать то или иное движение. Все равно как если бы нам в дополнение к родному русскому пришлось учить еще и испанский язык. Надо было знать оба. Алонсо показывал мне двадцать пять движений на пять тактов, мелодия проигрывалась, а я не успевала сообразить, как сделать первое па. Я никак не могла выучить. Движения оказались трудны потому, что сделать их так, как просил Алонсо, было для нас невероятно сложно. И только постепенно-постепенно, дальше – больше мы привыкли, и за три месяца работы все-таки что-то получилось. Свобода, та упоительная свобода, которая делает тебя счастливым в творчестве, пришла потом».
Сергей Радченко тоже рассказывает, как путался в собственной хореографии «маленький такой, в таких сапожищах» балетмейстер:
– Альберто Алонсо особый человек. Из него льется, но он ничего не помнит. Понаставил десять вариантов, у него прямо как рог изобилия. Не только со мной, но и с Майей. Сегодня репетирует одно, завтра приходит: «Сережа, я не помню, что это было». Я ему показываю, что было. Он говорит: давай вот это изменим. А потом опять не помнит, что изменили. В общем, Алонсо никогда не помнил, что ставил. До последнего момента, когда уже генеральная репетиция и нужно выходить. Я ему говорю: «Альберто, какой же вариант?» Он говорит: «Ну, покажи мне, какой ты помнишь». – Смеется. – Вот даже так было. И то же с Плисецкой. Но Майя очень хорошо отбирала. Когда он какие-то вещи ей ставил, а она не чувствовала: «Я это не почувствую, давай другое» – он тут же делал другое.
Наталия Касаткина называет это время творческих поисков «невероятно счастливым», потому что «мы понимали, что это удача, что грядет удача».
– Это было видно уже в процессе?
– С самого начала, когда ставили. Когда я видела, как он к этому подошел, какие у него… это же необыкновенно!
Работать с Плисецкой было легко всегда, признается Сергей Радченко:
– Для меня это было лучшее время. Очень умная женщина и очень остроумная – не дай бог ей попасться на язык. У нас с начала репетиции хохот стоял: она как начнет рассказывать истории из балетной жизни, насытит нас ими, а потом говорит: «Ну, пойдем работать!» А уже четверть репетиции пролетело. Но нам оставшегося времени хватало с лихвой: настрой был отличный. И никто не зажимался, не думал: вот, я что-то не так сделаю, а она что-то не то скажет. Это одна из ее гениальностей – умение работать с людьми. У нее партнеры всегда были хорошие, держали, как боги, так мало кто сейчас умеет держать. Но ведь это она их так приучила. И не тем, что она шикала, кричала, – она просто подсказывала: «Руку ниже дай, там поддержи». Я вообще-то демихарактерный танцовщик, и для меня в «Кармен-сюите» сложнее всего были дуэты с ней. Здесь балерина прежде всего, и волнительный момент заключается в том, чтобы она не качнулась, не упала. Но Майя была очень удобной партнершей. Даже если ее заваливаешь, она говорила: «Вали, вали дальше» – и начинала хохотать. Даже на сцене. Никогда не напрягала. Удивительное дело.
Поставил ли Альберто Алонсо именно такую «Кармен», какую хотел, какую задумывал изначально, ведь хореографического материала, рождавшегося на репетициях, похоже, хватило бы на несколько спектаклей? Он признавался, что нет, пришлось ему темперамент – и свой, и Кармен/Плисецкой – сдерживать. Нередко, когда Алонсо приходил на репетиции, в дверях зала стояли люди в штатском и внимательно следили буквально за каждым движением, которое он ставил. Его это сдерживало: «Я слышал, что ходили сплетни, особенно по поводу того, как я ставлю “Кармен”. Поэтому я убавил чувственности в па-де-де и не сделал его так, как хотел поставить для Майи. Меня настораживало, что это может не понравиться – не публике, а чиновникам. Майя об этом тоже говорила, она знала, о чем они думают».
Конечно, она знала. Но, предвидя вероятную реакцию чиновников от культуры, все равно работала с воодушевлением: «Никогда до этого я не работала с такой самоотдачей. Характер Кармен был для меня предельно ясен. Она из тех женщин, которые, как на костре, сгорают в огне единой страсти. Ее внутренняя жизнь необычайно уплотнена. Любовь для нее равнозначна свободе. Ибо что, как не истинное чувство, делает человека внутренне свободным».
Репетиции идут, но музыка… Что делать с музыкой?
Сталин и другие вожди
Отношения художника с властью во все времена, во всех странах и при любых вождях (королях, царях, султанах, папах римских и далее по списку) часто неоднозначны и всегда сложны. Власть замечает таланты, а дальше… Она может приблизить, обласкать, вознести, лишить возможности творить, заточить, уничтожить. Вариантов и вариаций (вариации – это как раз по балетной части) множество. Творцы, власть и времена меняются, отношения – любовь и ненависть, следование «генеральной линии» или попытки сопротивляться ей – остаются неизменными. Почти. У Майи Плисецкой отношения с властью были непростыми. Но она долго играла по правилам, которые сложились в Советском Союзе. Диссиденткой не была, даже если и пыталась убедить читателей книги «Я, Майя Плисецкая» в обратном. «…И в Канаде или в Люксембурге было бы неплохо родиться. Но я родилась в Москве. В царствие Сталина. Затем – при Хрущеве жила, при Брежневе жила, при Андропове, Черненко, Горбачеве, Ельцине жила… И второй раз родиться не выйдет, как ни старайся. Свое живи!.. Я и жила. Себе говорю – честно», – написала она в книге. Мы не выбираем, в какой семье, стране и в какое время родиться. Но мы всегда выбираем, как в этой стране и в этом времени жить. «Жилось мне всегда непросто, потому что вечно приходилось бороться, воевать, сопротивляться. Такая уж у меня судьба!» – сказала в интервью Урмасу Отту в 1989 году. Уже в разгаре была перестройка, до распада Советского Союза оставалось два года, но Майе Михайловне действительно нелегко жилось во все времена: характер.
…Конечно, все могло сложиться иначе. Ее гомельский дед Мендель Меерович Плисецкий мог эмигрировать в США, как планировал, и тогда Майя… Тогда бы она не родилась,