в перепалку было бессмысленно: стоило скорее поберечь силы, а орать как на базаре – толку-то.
– … прочим, мы предложили ему выбирать…
– … думал, оскорбление так просто!..
– … и можно было один на один…
– … прекратите вы, давайте по очереди!
– … неизвестно, честно ли это было!
– Молчать! – это последнее вышло так эффективно и мощно, что Ксандер даже поймал себя на уколе уважения. То, что Белла умеет орать, он знал – но что она сумеет, не очень-то подняв голос, рявкнуть так, чтобы замолчали-таки – это было для него в новинку.
– А вы, сеньор, – уже почти сквозь зубы добавила она в образовавшуюся тишину, – не знаю, как вас там, извольте повторить то, что сказали.
Кряжистый ибериец – тоже старшекурсник – шагнул из-за спины де Лары и чуть подбоченился. Де Лара было дёрнулся, видимо, представить, но тот отмахнулся – впрочем, тут он был прав, смысла в дальнейших реверансах явно не было.
– Я сказал, сеньора, что очень сомневаюсь, что этот… поединок был честным. Потому что грязный фламандец, даже найдя подельника, честно выиграть у пятерых идальго не может.
Только что оравшая толпа, казалось, затаила дыхание. Только у Алехандры вырвалось полузадушенное «охо!».
– Это всё? – выдохнула Белла так, что Ксандер глянул на Адриано: если она сейчас загорится, а судя по движению воздуха у рук, это уже началось, ему понадобится вода, а венецианец стоял к озеру на пару шагов ближе. Адриано только руками развёл: не в подоле же рубашки воду нести?
– Не всё, – тем временем с нарочитой ленцой отозвался неожиданный визави Беллы. – Ещё я думаю, сеньора, что, несмотря на все позы, вы слишком слабы, чтобы справиться со своим вассалом. Потому и делаете вид, что…
– Слаба, – прервала его Белла почти ласково и подняла руку.
На руке вспыхнул огонь. Медленными язычками он облизнул кожу – и Ксандер осознал, что ещё немного, и раз уж воду к Белле не доставить, придется кидать саму Беллу в воду, не иначе. Он шагнул ближе, но она дёрнулась от него, пытаясь оттолкнуть и ставя его в немалую дилемму: не хватало выставлять её на посмешище, оттаскивая к воде, но что будет, если он позволит ей вот так гореть, он тоже и думать не хотел.
Огонь же всё усиливался – и вдруг сделал то, чего Ксандер никогда не видел: взметнулся вверх, сплетаясь в пламенную, расплывчатую по краям сферу. С минуту все – да и сама Белла – смотрели на неё как зачарованные, а она всё пылала на её ладони. Ксандер дёрнулся, лихорадочно думая, чем его затушить, но до поблескивавшей воды рва было никак не дотянуться. Он всмотрелся и опешил: рука Беллы была без малейшего признака ожога – наоборот, чиста и бела, как если бы она держала хрустальный бокал, а не потрескивающее пламя.
Но надо было отдать должное её визави: хоть он и опешил, но трусом явно не был.
– Думаете, меня это напугает? – процедил он и схватил её за пламенеющую руку, правда, предусмотрительно, за запястье. Белла незамедлительно отвесила ему пощёчину, но левой рукой это было совсем неловко. Рванувшийся на помощь Ксандер столкнулся с шагнувшим на подмогу де Лара, Адриано перехватил по пути третий старшекурсник – так, что венецианец свой нож то ли не успел достать, то ли решил обойтись, да и пораненные их недавние противники решили присоединиться к общей неразберихе. Им мешал только Франц – впрочем, учитывая их уже понесенные ранения, может быть, этого было и достаточно. Катлина и Алехандра ухватились друг за друга, Алехандра быстро что-то заговорила, то ли уговаривая, то ли требуя, но фламандка решительно отмела эти уговоры, ухватила её за руку, и они помчались прочь. За одноклассниками? За учителями?
Неважно, только и успел сообразить Ксандер: Адриано был, похоже, прав – их шли бить, и за то время, что девчонкам понадобится, чтобы привести помощь, побьют-таки.
И тут раздался голос.
Чистый, лёгкий, он вплелся в шум драки, как вплетается звук скрипки в мощный хор оркестра, ведя за собой всё от труб до барабанов непринуждённо и властно. Ксандер едва задался вопросом, кто это запел, и почему среди этой кутерьмы этот кто-то выбрал петь молитву – а потом вопросов у него не осталось вообще.
Ave Maria, gratia plena…
За все годы в Иберии и несчетное количество прослушанных за эти годы месс, он не слышал, чтобы её пели так – словно это святая Цецилия, покровительница музыки, из узилища взывала к раю, или падший ангел среди преступлений земли и ужасов ада тосковал по утраченному блаженству. Невыразимо волшебный голос взлетел словно птица на могучих крыльях и парил в вышине, а им оставалось только слушать, отдавая себя целиком, всего, всей своей онемевшей душой следя за этим полетом.
Побоище распалось, как не было. Ксандер стоял и знал, что так же стоят остальные, оцепенев, внимая этому голосу молча, и только журчала и плескалась вода – но и это казалось задуманным аккомпанементом. Так звучали песни русалок над ночным морем, но чары этого голоса были ещё сильней.
Он всмотрелся сквозь сумерки туда, откуда шел голос, и увидел, как к нему идёт Одиль, прекрасная, как утро и ночь, как не бывают прекрасны дочери людей. Она ступала легко, будто не приминая травы, высоко подняв голову, и на её бледном лице, светившемся в тени деревьев, как фарфор, была непонятная обречённость. А по плечам её струились тяжёлые пряди светлого золота, всё удлиняясь и удлиняясь, скользя между небрежно их перебирающими тонкими пальцами.
Перед ней расступались, робко касаясь края её одежды или этих волос; когда она наконец остановилась перед Ксандером, светлые волны укрывали её почти до пят, как плащом.
Он заглянул в это лицо и впервые понял, как это – утонуть в чьих-то глазах, потому что именно что утонул в глазах цвета речной воды, но нисколько об этом не сожалел. Песни русалок можно было слушать бесконечно, но сейчас он был готов убить или умереть, лишь бы не умолкал этот голос, потому что он знал – стоит ей замолчать, и из мира уйдет красота, чистота, любовь, всё самое лучшее, всё то, ради чего стоит жить.
В её руках вдруг появился тонкий, длинный, хищный, как барракуда, стилет. Удобным жестом, говорившим о давней привычке, она одной рукой собрала волосы – пальцы еле сомкнулись на бледно-золотом богатстве, – а вторую завела за голову и с неожиданной силой полоснула отточенной сталью, срезая волосы у ушей.
Он всё ещё смотрел, остолбенев, на