защищать не только как кузину вашей невесты, а потому что она женщина. Ей нечего стыдиться, она должна гордиться тем, что сумела за себя постоять. Но вы, вам должно быть стыдно. Вы не мужчина.
– Сеньор Малуф, – испуганно взмолился Се. – Не верьте словам сеньоры.
Он вызывающе смотрел на меня.
– Да кто она такая, чтобы меня обвинять? Я с ней никогда не встречался.
Лицо сеньора Малуфа выражало брезгливость и решительность. Он погладил стол.
– Не выводи меня из себя, парень. А то я не вижу синяки у дамы на шее и лице и царапины на твоем. Слушай сеньору Дюмаре, если хочешь добра.
– Благодарю вас, сеньор, – вежливо ответила я и повернулась к съежившемуся хулигану. – Знайте, сеньор Малуф хотел вас уволить, но я убедила его не выгонять, и пусть все узнают, какой вы. Конечно, вы можете захотеть уволиться, но мы с сеньором Малуфом напишем на вас характеристику новому хозяину и сообщим все, что знаем. И конечно, сообщим в полицию.
– Или ты останешься здесь, и я буду следить за каждым твоим шагом.
Се надулся и открыл рот. Интересно, он еще и дурак в придачу к жестокости и будет метать громы и молнии? Но он только прикрыл глаза и сжал губы. Потом опустил глаза и, похоже, утратил уверенность. Когда он снова поднял голову, стало ясно: до него дошло, что он в ловушке.
Я улыбнулась Грасе. Мы победили.
Шарль отвез нас в Дону Марту, где мы собрали нехитрые пожитки Грасы. В тот же день она перебралась к нам. Во всех старых домах есть половина для прислуги за кухней, и она там счастливо устроилась.
Не смотри так потрясенно, ma chère, для нее на самом деле это был большой шаг вперед. Большая чистая комната с ванной, водопроводом и туалетом, и через пару дней с мебелью и матрацем, которые она сама выбрала. В хижине кузины была всего одна комната с тонкой ширмой вдоль стены для ее кровати и общественная уборная на улице да колонка с водой. Больше всего меня поразило невыносимое зловоние.
Одна из плотских радостей жизни – вдыхать приятные ароматы. В тот день, вернувшись из Дона Марты, преследуемая ужасной вонью, я нашла убежище в похожих на розы, белых цветах индийского жасмина в вазочке на комоде. Некоторые ароматы настолько нежны, что их трудно уловить. Словно в медитации, само желание получить удовольствие его отпугивает. Еще труднее было стряхнуть нежелательный запах нищеты. Вот я и зарывалась носом в вазу с цветами, одурманенная, когда нечто меня сильно поразило, такое, на что я до сих пор не обращала внимания.
От Грасы исходил постоянный, слегка мускусный запах, аромат, который выделяется порами при работе и усталости, не от спортивных занятий и удовольствия.
У пота много запахов, много эмоций: страх горек, усталость уныла и кисла, а восторг едок, а не сладок, как казалось бы. От Грасы всегда пахло, будто она часами стояла в автобусах, полных раскачивающихся тел, навьюченных и истощенных от недосыпа, долгих поездок, когда все стоят вплотную друг к другу в расплавленном воздухе Рио. А потом она приезжала, переодевалась в рабочую одежду, меняя один вид на другой, и принималась за работу. Когда она шла по дому, за ней тянулся шлейф едкого запаха автобуса из фавел.
Я выпрямилась, отрывая лицо от обаяния лепестков, и ждала, прислушиваясь. Граса где-то работала или распаковывала вещи.
Я нашла ее в прихожей, где она чистила зеркала. Женщина не должна выходить из дома, пока не проверит, как выглядит, по крайней мере, раза два, со всех сторон: сзади, спереди и с боков. У меня было четыре зеркала в полный рост (столько же до сих пор – пара на каждую проверку) и маленькое увеличивающее, на уровне головы у двери, чтобы в последний момент проверить помаду. Граса чистила зеркало, не обращая внимания на внешний вид и видя не свое отражение, а пятна и точки.
– Остановись, – сказала я.
Она поколебалась, потом остановилась.
– Взгляни, – велела я.
Она посмотрела.
– Что ты видишь? – мягко спросила я.
Она внимательно рассматривала зеркало перед собой, глядя на стекло, а не на отражение.
– Сеньора, я же еще не закончила работу, – ответила она, старательно вытирая пятно. – Через несколько минут оно засияет.
– Ох, Граса! – воскликнула я. – Посмотри хорошенько.
Она снова стала всматриваться в стекло. Я уже сказала себе: «Терпение, только терпение». На все нужно время. Я встала перед другим зеркалом и проверила, как выгляжу. На мне был наряд персикового цвета. Наверное, была осень, может, май.
Тропическая осень, время послабления после напряженного, надоевшего лета в Рио. Я несколько минут ничего не делала, покачиваясь с носка на пятку, чтобы плавные волны всколыхнули шелковую юбку. Остановилась, как научилась в доме тридцать на авеню Монтень, и осмотрела свой силуэт, похлопала по плоскому животу, проверила волосы.
– Сеньора? – нерешительно спросила она. – Вы хотите, чтобы я посмотрела на себя, не на стекло?
– Да, – ответила я. – Я хочу, чтобы ты себя увидела.
– Ой, – она села на корточки. – Ой!
Лицо у нее было избитое и в синяках, правый глаз распух и открывался только наполовину. Волосы были зачесаны назад и заколоты. Бесформенная блузка на ней стиралась и перестирывалась столько раз, что рисунок на ткани угадывался с трудом, белый цвет превратился в пепельно-серый. Свободная зеленая юбка выгорела на безжалостном бразильском солнце. А кожа казалась тусклой и увядшей.
Она вглядывалась и вглядывалась не шелохнувшись. Потом выпрямилась и вздохнула.
– Что ты видишь?
Она повернулась и улыбнулась мне, но так печально.
– Я не вижу того, что видите вы, сеньора, когда смотритесь в зеркало.
– Я не спрашиваю, что вижу я. Что видишь ты?
Она уставилась на свое отражение и с каждым словом говорила все тише:
– Вижу синяки. Рваную одежду. Бедную избитую женщину.
– Я хочу это изменить, – заявила я, встав перед ней и положив руки ей на плечи.
– Изменить? – криво усмехнулась она. – Сеньора, это невозможно. Вы попросили меня увидеть, какая я. Я такая.
По ее щеке покатилась слеза.
– Я ведь не принцессой росла в замке.
Я опустилась на колени рядом с ней.
– Да, – подтвердила она, глядя на мое отражение в зеркале.
– Ты даже не представляешь, что пережила я.
– Может, и не представляю, только я не во дворце выросла. Совсем наоборот.
Я вздохнула и поняла, что хочу поделиться своими тайнами, поведать Грасе про свою жизнь. Серьезный шаг.
– Отец меня бил, а мать совсем не обращала внимания и… ну, стало так плохо, что в шестнадцать