его не как любовница, а как жена, но так и не поняла, как мужчина, целыми днями корпевший над лабораторными столами, поднимая и наполняя пробирки, мог поддерживать такую физическую форму.
Природа наградила его силой и мускулатурой, болел он редко. Его оливковый цвет лица, темные кудрявые волосы и добрые карие глаза хорошо приспособились к бразильскому климату. Он не лежал часами на солнце специально, но загорал, ныряя в волны Атлантики и играя на пляже, и его кожа приобрела здоровый бронзовый оттенок. Он редко сидел на месте.
Перемены трудно заметить, когда ты рядом, поэтому я заставила себя внимательно его исследовать, как разглядываю макет платья. Шарль похудел. Руки и грудь уменьшились, когда-то упругие мускулы исчезли. Наблюдая за дыханием, я увидела, как проступили ребра, а потом потрогала на руке кожу, она уже не была мягкой, а загрубела. И он был болезненно-бледный, под коленкой виднелся синяк и еще один – на бедре.
Я поцеловала синяк и провела пальцем по неподвижной ноге и вверх по спине, еще больше встревожившись при виде маленьких поврежденных кровеносных сосудов, лопнувших в синяки, замаскированные побледневшим загаром. Шарль перекатился на живот, показав крапчатые отметины крохотных фиолетовых повреждений на спине. Кожа рук и спины была в светлых пятнах.
Шарль зашевелился и снова заснул. С тех пор прошло больше тридцати лет, но когда я останавливаюсь и позволяю себе вернуться мыслями к тем дням, то вспоминаю смятение, охватившее меня, когда я села на кровать рядом с ним. Уверенность и безопасность, с которыми я прожила десяток лет, в одночасье рассыпались.
Не так давно я купила мейсенский фарфор, старинный сервиз, но такой, чтобы им пользоваться. И время от времени то тарелка разобьется, то чашка исчезнет – сколы, трещины, пропажи, – пока год назад я не обнаружила, что посуды не хватит, чтобы накрыть стол к званому обеду.
Вот и с Шарлем было то же самое. Я ничего не замечала, пока не стало слишком поздно, не увидела ранних предупреждающих симптомов.
А теперь, разглядывая его, вдруг ясно вспомнила и поверить не могла, как я не видела этого раньше. Все началось с того, что иногда ему не хотелось выходить на утреннюю прогулку по берегу с обрушивающимися на берег пенистыми волнами, а потом все чаще и чаще. По выходным он перестал играть в пляжный волейбол. Он отменял теннисные матчи и постепенно забросил спорт и физическую работу, потому что сильно уставал. Дальше начались визиты к врачам и специалистам, а тревога все росла.
Постепенно и Граса не выдержала.
– Сеньора Роза, – окликнула она меня однажды утром, когда я молча уставилась на папайю, приготовленную на завтрак. – Я все думаю. Ваша медицина бессильна. Они не могут остановить болезнь. Может, это и не болезнь?
– Что ты хочешь сказать?
– Лекарства действуют, если это обычная болезнь. Но, видимо, у сеньора Шарля что-то другое.
Я ждала, не понимая, о чем она говорит, рак жесток, но в нем нет ничего необычного.
– Это Макумба, – просто пояснила она.
– Магия?
Я старалась не улыбаться.
– Я знаю, вы в это не верите, – с достоинством заявила она. – В вашей стране такого нет, так сказал сеньор Шарль, но здесь она существует. Люди, когда завидуют, не любят тебя, встречаются кое с кем, колдуют, совершают ритуал, накладывают заклятье, потом ты болеешь, и врачи ничем не могут помочь, если это колдовство, и умираешь. Сеньор Шарль умрет, если мы ничего не сделаем.
Она редко говорила подолгу, и я ошеломленно на нее смотрела. Она была права, я в это не верила. Как и в медицину, в докторов, которые беседовали с Шарлем, упоминая сложные медицинские термины, разные идеи, которые ему не помогали ни на йоту. Я была в отчаянии и решила, что попытка не пытка.
– Что можно сделать, Граса?
Я никогда не ездила по Рио на автобусе, а теперь стояла в толпе пассажиров, одетых в линялую застиранную одежду. В оранжевой юбке и белом жакете я выглядела среди них как шут гороховый. Я ошиблась. В первый и последний раз за много лет гардероб меня подвел.
Я все думала, что Шарль сочтет это глупостью. Но я сама выбрала эту пустую надежду. Какой-то джентльмен из толпы уступил мне место, которое я благосклонно приняла, и мы поехали дальше. Граса меня охраняла, наши сумки подпрыгивали у меня на коленях, пока машина катилась по жаркой плоской равнине к северу от центра города. Когда мы добрались до нашей остановки, я пошла за Грасой в фавелу рядом с фабриками, теснившимися у дороги. Идти было недалеко, но путь казался нескончаемым. Высокие каблуки не приспособлены для прыжков через сточные канавы, вонючие лужи и тропы, заваленные мусором, в котором даже бедные брезгуют копаться.
Какое же было облегчение, когда мы добрались до больших деревянных ворот, прикрепленных как попало к грубой каменной стене. Граса громко хлопнула в ладоши и позвала Дону Апаресиду. После долгого ожидания послышался звук неуверенных шагов. Дверь открылась, и толстая женщина с глубокими морщинами на лице и черными с проседью завитками пригласила нас войти.
Мы шагнули в тень мангового дерева, словно в другой мир. Позади нас грязно-коричневая дорожка узкого переулка бежала между неопрятными рядами трущоб, пристроек с односкатной крышей и редких кирпичных зданий, но за стеной от проулка прятался мираж зелени и тишины. Деревья папайи проросли сквозь неровную стену, на которую взбирались побеги лозы чучу, покачивая колючими зелеными плодами; ниже большие зеленые капустные листья ожидали, когда их сорвут и тонко нашинкуют. Дерево авокадо согнулось под тяжестью огромных темных плодов; ветерок развевал зелень моркови на овощной делянке, и, каким-то образом втиснувшись, росла кукуруза с маленькими зелеными початками. Вокруг сновали тощие квохчущие куры. Попав на эту городскую ферму, спрятанную в запустении фавелы, я почувствовала прилив надежды, может, Дона Апаресида на самом деле обладает волшебным даром.
Мы прошли за ней в дом.
– Сядьте там, – приказала она, показывая на один из двух тяжелых деревянных стульев в центре комнаты и на кровать для Грасы. Я села. Хозяйка стала варить кофе. Одна сторона комнаты служила ей кухней: старая дровяная печка, большая каменная мойка и приставной стол с собранной морковкой и светло-зелеными чучу на деревянной разделочной доске. На плите варились в кастрюле бобы, издавая знакомый чесночный запах, который по утрам был почти в каждом бразильском доме. Следующая стена была вся в полках. На одной расположилась кухонная утварь: ножи, глиняная посуда, алюминиевые кастрюли, надраенные до блеска. Сверху стояло несколько железных баночек и стеклянные, от мала