Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

— Ну, Вася… — едва выговорила Елена, поднимаясь. — А теперь мне пора идти.

Она положила ему обе руки на плечи, неотрывно смотрела в его страдальческое лицо, и по лицу её катились крупные жемчуга слёз. А он стоял повесив голову, точно к смерти приговорённый. В тёмном углу уютно запел сверчок.

XXIX. КРУПНАЯ СТАВКА

Долго тяжко страдала Елена в тишине терема своего, но пришло время, поборола она себя и снова подняла голову. В ней была бездна жизни. Жить для неё — значило прежде всего творить мечту. И чем богаче и ярче была эта мечта, тем более она её пленяла. Князь Василий точно в могилу для неё лёг, и она только редко, в минуты тоски, возвращалась сердцем к мятежелюбцу. И невольно обратилась мысль её к тому, что влекло её иногда даже и при князе Василии: на пути её встал теперь сам Божией милостию Иоанн III всея Руси.

Трезвый рассудок — он уживался в ней рядом с самой необузданной фантазией — говорил ей, что для игр любовных Иван теперь уже просто стар. Но он был ещё красив той зрелой, мужественной красотой, которою цветут после пятидесяти только редкие счастливцы. Высокий, худой, величественный, с красивой, в крупных завитках бородой, серебро с чернью, с полными огня глазами, пред которыми трепетало всё, он иногда бывал просто обаятелен. Она от него не пьянела, как пьянела от князя Василия, и осторожно издали, чуть-чуть, играя с ним, готовилась к бешеной ставке, которая её влекла всё больше своей дерзостью, а его — пугала. Они ни разу ещё об этом не говорили, но то, о чём упрямо молчали уста, говорили изредка отай[96] взгляды. И как ни смелы были оба, всё же у обоих иногда сотрясались души.

В стареющем сердце Ивана страсть грозно нарастала. Мысль, что он так и уйдёт, не узнав того рая, в который издали, чуть-чуть, лукаво манила его эта колдунья, мутила его до дна души. Он терзался: как это он, по-видимому, всемогущий повелитель, не может взять такой простой, всем доступной вещи, как женская любовь… Изредка, при случае, он делал отдалённые попытки к сближению с красавицей невесткой, — она играла, но не давалась. Он всё более и более отдалялся от Софьи. Та бесилась. Елена затаилась и, испытывая головокружение, ждала того, что, она чувствовала, уже шло.

В терему Елены, за тяжёлым дубовым столом, под образами, сидел сын её Дмитрий с наставником своим дьяком Ивашкой Максимовым. Елена вышивала что-то на пяльцах у окна. Дьяку было под шестьдесят, но никто его иначе как Ивашкой не звал: старый ерник — он был из школы архимандрита Зосимы, но поперчистее — не внушал уважения никому и нисколько к этому и не стремился. Он был небольшого роста, худой, с дрянной бородёнкой и плутоватыми глазами. Дмитрий был больше похож на отца, чем на мать, от которой у него были только глаза: большие, дерзкие, полные бесенят. Он всё ещё пыхтел над хитрым искусством грамоты. Уроки эти, впрочем, часто прерывались долгими рассуждениями дьяка с красавицей княгиней, которой этот московский Макиавелли[97] преподавал мудрость жизни с большой пользой для толковой ученицы и для себя: она любила старого похабника и щедро дарила его. Он слыл в Москве нововером, но был только невер и своё неверие часто преподносил ей под очень весёлым соусом.

— Ну, чти! — склоняясь с указкой к старому, толстому Псалтирю, сказал он. — Вот отсюда валяй…

— «Бла-жен… муж… — затянул Дмитрий скучливо, — иже… не иде… на совет… нечестивых…»

— Правильно… — одобрил дьяк. — Но, — поднял он кверху корявый палец с грязным ногтем. — Но ещё надобно разобрать, кого именно разумеет тут псалмопевец дивный под советом нечестивых, ибо сие одни понимают так, а другие — инако… Многие безумцы дерзают, например, относить к совету нечестивых преблаженного пастыря нашего архимандрита Зосиму и иже с ним, но поелику на нём почиет благодать Божия, то…

Дверь вдруг распахнулась, и в горницу выглянуло миловидное, розовое, как наливное яблочко, лицо сенной девушки, в глазах которой стоял священный ужас.

— Великий государь! — чуть дохнула она и сейчас же исчезла.

По лестнице уже слышалась знакомая медлительная поступь. Дьяк, испуганно сжавшись в комочек, крестился мелкими крестиками. Дмитрий тоже оробел. И на пороге встала величественная фигура Ивана. Он был бледен, и больше обычного горели его страшные глаза.

— Здорово, батюшка, — низко склонилась пред ним от пяльцев Елена.

Дмитрий и дьяк молча отвесили владыке глубокий поклон. Иван, почти не глядя, погладил внука по голове и строго погрозил пальцем сжавшемуся дьяку, о художествах которого он был достаточно наслышан.

— Мне с тобой, Олёнушка, поговорить надо… — сказал он и чрез плечо бросил коротко: — А вы пока идите… И чтобы у дверей не торчал никто! — строго повысил он голос.

Они остались вдвоём. Елена поняла, что пришла решительная минута. Это так и было: Иван протерзался о ней всю ночь без сна и решил так ли, эдак ли с наваждением этим покончить. Они молча стояли один перед другим, высокие, величавые, красивые и готовые к схватке. Он невольно отметил, что на шее у неё его новгородский гостинец, владычное ожерелье из голубых алмазов.

— Я думаю, нам нечего тратить зряшных слов, Олёнушка, — сдерживая дрожь страсти, проговорил, наконец, Иван. — Ты не дура у меня, да и я кое-что смекаю.

— Понимаю, батюшка… — своим певучим голосом начала было она, но оборвала: «батюшка» вышло тут не совсем у места. — Можно и без лишних слов: мы не робята. Я знаю, чего ты хочешь… — смело подняла она на него свои сияющие, чёрные глаза. — И я не прочь. Ну только так… баловать… я не согласна… Ежели ты от меня многого требуешь, то много и дай мне…

— Говори, чего ты хочешь…

— Изволь… — выпрямилась она и зарумянилась, и ещё ярче просияли ее несравненные глаза. — Перво-наперво ты отправишь свою грекиню хошь к грекам её, хошь в монастырь куда, хошь в Москву-реку, мне всё едино…

— Бешеная! — покачал головой Иван, невольно любуясь ею. — Ну?

— И я стану на её место законной супругой твоей…

Он засмеялся.

— Ты в уме?

— В уме… Я сказала тебе, что цена моя не малая, а ты и до половины дойти не успел, а уж испугался!

— А закон?

— Я не дьяк законы-то разбирать… — насмешливо проговорила она. — Закон… А попы на что? Повели митрополиту, чтобы было ему видение какое поскладнее, что вот, мол, Владычица повелела так и эдак, а то пущай икона какая объявится с рукописанием древним, что отныне будут, мол, в этом деле новые порядки. Они там придумают…

— Ты просто рехнулась, Олёнушка! Ну, Софью я удалю, ладно, но…

— Не на торгу мы, торговаться-то… — играя его ожерельем, сказала она. — Нельзя? Почему? У нас даже и кровного родства нет. Вон фрязин твой Аристотель сказывал, что их вышний латинский поп Лександр, что ли, так тот открыто со своей родной дочерью живёт да к ней же, вишь, присмолились и два родных братца её, сыновья поповы, а все верные за великую благодать почитают сапог его поцеловать. А ты только на словах дерз. Тому и видения никакого не надобно: смел — и съел, а мелочь-то пущай стоит да облизывается… А потом…

— Ну, ну… — не сводя с неё глаз, говорил он. — Ну?

— А потом… — чуть задохнулась она. — А потом ты снимешь золотой кафтан этот, в котором и повернуться нельзя, сядешь на коня боевого и, поднявши Русь, пойдёшь. И я с тобой.

— Куды?

— Всюду… Я знаю, что и сидя в палатах твоих, ты умеешь раздвигать рубежи Руси, как никто, но это дело долгое, а зачем время золотое терять? Мы сметём с тобой Литву, сметём ляхов, риторей, и пусть будет вся Русь под твоей рукой, от Карпат до студёного моря. А потом, когда силушки у тебя будет вдосталь, мы Менгли-Гирею, дружку твоему, шею свернём. А потом повернём, может, на восход солнца, а может, и на запад, как Александр-царь ходил, — недавно дьяк мой гоже мне про него сказывал, — или как великие ханы ходили… Я хочу, — она опять чуть задохнулась, ослеплённая огневыми видениями своими, — чтобы ты от края и до края земли один владыкой был, а я чтобы была — владычицей твоей… Вот!

В сумасшествии своём она была нестерпимо прекрасна… Но годы брали своё.

— Одно скажу: рехнулась ты, Олёнушка!

— Какое диво в теремах ваших рехнуться! — усмехнулась она. — Перепел в клетке живёт и пощёлкивает, и чиж живёт, и соловей, а соколу тесно.

— Ну, и соколов сидит у меня в клетках не мало.

— И пущай их сидят… А я сидеть не хочу… Хочешь меня — я твоя, но дай мне то, чего ни одна до меня не имела. А сорвётся — не беда: лучше сгореть в бою, чем гнить по-вашему. Вот тебе весь и сказ мой…

И, гордо закинув голову, она глядела на него сияющими глазами. Высокая грудь её волновалась, и голубые алмазы, как звёзды, искрились на ней…

— Я не мальчишка голоусый… — проговорил Иван. — И мне…

— А я не хочу рассуждать ни о чём… — дерзко оборвала она. — Повторяю тебе: я — твоя, но, первое дело, убери грекиню с отродьем её, второе — посади меня рядом с собой на трон золотой, а третье — на коня и вперёд.