Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

Звук воротной щеколды в тишине знойного летнего полдня оборвал вдруг ход его мысли. Он заглянул в окно светлицы. То был прижившийся у него Терентий да дружок его, поп Григорий Неплюй. Они вошли. Среди нововеров сам собой установился обычай избегать тех утомительных правил приличия, которые так прочно сидели в нравах Руси: всех этих бесчисленных вопросов о здоровье чад и домочадцев и прочем. Отец Григорий просто поздоровался с маленьким боярином, и все сели к столу. Отец Григорий был заметно встревожен.

— Еньку схватили сегодня, сына отца Семёна, — сказал он. — Сказывают, розыск повели теперь с пристрастием. Многие из наших уже покинули город, а которые и на Москву бросились. Там словно поопаснее. Ты как о том деле полагаешь, боярин?

— Я полагаю так, как и старец Нил, — отвечал Тучин. — Ежели человек пошёл за правдой, то с миром столкнуться он должен неизбежно.

Помолчали.

— Главное не то меня смущает, что за правду пострадать придётся, — задумчиво проговорил с сияющими глазами отец Григорий, — а то, что уж очень много пакостей чинят наши. Сказывают, что Наумка этот самый, непутный, нарочно спал на иконах да в мовницу[89] их с собой брал и там, на них сидя, мылся, а Макар-дьяк из просвирок кресты вырезывал да бросал их собакам…

— Тут наша вина, — грустно сказал маленький боярин. — Надо было строже выбирать людей. Не говорил ли Спаситель, что нельзя зря земчуга бросать?..

— Дак неужто же только одни избранники какие-то спасутся? — недоуменно посмотрел на него поп. — Не знаю, а мне как-то это… того… обидно… Ежели малых сих соблазнили, как же не сделать их зрячими?

— Вот мы и сделали: на иконах моются, а собакам на посмех просвирки кидают… — тихо уронил Тучин. — Прав был старец Нил: ты сперва в себе-то татарина убей. Может, и в самом деле лучше всего в леса уйти… Вот сейчас на владычнем дворе терзают глупых людей за кукиш их, а стань они на место владыки, они его терзали бы за Троицу…

На лице его смуглом было страдание.

— Духом ты словно маленько упал, боярин, — ласково проговорил отец Григорий.

— Нет, я считаю так, что я духом вознесся, — отвечал тот, и в самом деле его лицо вдруг просияло внутренним огнём. — Редко правда радостна бывает, но принять её всё же надо только потому, что она правда.

Терентий поглядывал ласковыми глазами своими то на одного, то на другого. Он не очень схватывал то, о чём дружки говорили, но он был сердечно расположен к обоим: уж очень они душевные люди!

Поговорили. Решения никакого принять не могли прежде всего потому, что Тучин и не искал никаких решений.

— Решения все у Бога… — тепло сказал он.

И во всём его тоне было что-то, что трогало и умиляло. И, когда отец Григорий, успокоенный, ушёл, маленький боярин вышел в сад. Над яблонями с весёлым, подмывающим визгом носились в вечереющем небе чёрненькие стрижи. Над ними, за ними, глубоко в синеве нежной таяли белые облачка и всё более и более золотились закатными огнями. За садом заливные луга расстилались, в которых скоро покосы весёлые зашумят… В смущённой душе светлой волной поднялось умиление. Тучин, посмотрев округ, нет ли кого, припал вдруг, по обычаю нововеров, в чаще вишенника для исповеди к груди Матери Земли.

— Прости, Родимая, — закрыв глаза и чувствуя, как жгут их слёзы умиления, истово прошептал он, — меня, недостойного сына Твоего, за то, что часто я оскорбляю Тебя волею и неволею, помышлением нечистым или неразумным, словом скоропоспешным, делом малосмысленным, которое первому же мне ни на что не нужно. Тяжко, Родимая, Тебе носить нас с суетою нашей кровавой, едки Тебе слёзы наши грешные, тяжки грехи наши смрадные — прости меня… Прости медлительность мою в отказе от благ мирских — они давно уже только тяжкая обуза для меня, но не найду я вот, неразумный, как лучше отказаться от них, так, чтобы не повредили они другим, как повредили они душе моей бременем непосильным и ненужным. Много, много грехов за мной, Родимая, — всех и не вспомнишь! Но Ты все их разом отпусти мне, ибо мне первому противны они, скорбны, и ничего я так не хочу, как сделать себя достойным Тебя, Мать моя, Чистая Дева… Человек есть со змеем пресмыкающимся персть[90], но мы — храм Божий. Очистим, освятим, украсим его, облагоухаем его благоуханием покоя воли Божией!.. Благослови же, Мать, сердце неутолимое на взыскание града небесного…

И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери Земли и встал. Сквозь завесу слёз он любовался землёй, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого…

…А в покоях владычних шёл допрос двух колдунов, привезённых в цепях с Белаозера. Допрашивал их сам владыка. Дьяк Пелгуй со строгим выражением на лице записывал.

— Да сами-то вы кто такие? — брезгливо спрашивал владыка.

— Сами мы будем мордва, — на исковерканном русском языке отвечал старый мордвин с плоским лицом и звериными глазками. — Из-за Нижний приходила. Неурожай у нас, ашать нету, вот и пошли куды знаит.

— Поклоняетесь ли вы Богу истинному? — в безнадёжном тоне спрашивал владыка, как бы заранее не веря, что от таких людей можно услышать что душеполезное. — Сказывай по совести.

— А как же не веровать? — улыбнулся старый мордвин. — Аа-ай. Мордва веруит два бог, — сказал он, и глазки его засветились тёплыми огоньками. — Один добрый, Чампас, а другой нехороший, Шайтан. Человека сдумал творить перва Шайтан. И вот взял он глина, песка, земли, стал человек делать, а у него выходил то свинья, то собак.

На задумчивом лице владыки была полная безнадёжность: о чём же тут ещё с невегласами[91] разговаривать?

— А на чём они пойманы? — скучливо перебил он мордвина.

— А они у баб из спин вырезывали у которой хлеб, у которой рыбу, у которой ещё что… — сказал дьяк строго. — И, сказывают, много они народишку так перепортили.

— Зачем? — поднял владыка сивые брови.

— А там тоже голод. Вот эти и придумали, что бабы всё нарочно задерживают от народа, по ведовству, — пояснил дьяк. — Известно, глупость одна… А впротчем, кто их там, поганых, разберёт?

— Вели пытать, а пытав, предать убиению, — решил владыка.

— Слушаю… — вставая, сказал дьяк и обратился к колдунам: — Ну, вы, поганые, пойдёмте.

— Пайтём, пайтём, — добродушно сказал старик. — Ничего, можна.

По двору слуги владычные тащили какого-то истерзанного, вопящего истошным голосом человеченка в подвалы, где у владыки были собственная тюрьма и застенок для наведения заблудшихся на путь Христовой истины.

XXVI. СТЕША

Посольское лето в Литве кончилось ничем. Послы московские хотели заговорить, обмануть великого князя литовского, а великий князь литовский хотел заговорить и обмануть послов московских. Обе стороны очень хорошо знали, что они только для того и сошлись, что они водят друг друга за нос, и тем не менее все с увлечением вели эту игру. Даже желчный и всегда хмурый теперь князь Василий увлёкся ею и на время забыл свои обиды. Но из дела так ничего и не вышло, и снова посольский поезд с поминками от Казимира к великому государю и со всякими уверениями в вечной дружбе и любви, которым не верил никто, и в первую голову он сам, дремучими лесами отправился в обратный путь.

И по мере приближения к Москве всё нетерпеливее билось сердце князя Василья: в одиночестве он опять вернулся к мысли, что достоверно и ценно в жизни только личное счастье, которого жаждало его сердце, как елень[92] воды источника лесного, и что счастье это надо взять, по-видимому, с бою. Да, он вырвет Стешу из злой паутины, в которой запуталось её сердце, и насильно даст ей свободу любить и быть любимой!..

Первое, что он, подъезжая к дубовым воротам богатой отцовской усадьбы, увидел, был безобразный, точно окровавленный лик Митьки.

— Батюшка боярин, князь ты наш хороший… — сразу заныл тот. — А мы, рабы твои, уж и не чаяли видеть светлые очи твои, кормилец! Милостыньку-то убогому…

Князь Василий соскочил с коня, бросил поводья отрокам и подошёл к нищему.

— А я который день караулю уж тебя, княже… — таинственно заговорил тот. — На этой неделе княгинюшка наша к Троице помолиться надумала. Она уж и уехала бы, да мамушка её, Ненила, старица преподобная, нарочно всё задерживала, тебя поджидаючи. Я, как вызнаю день, прибегу упредить тебя.

Князь, нахмурившись, бросил денег уроду и поднялся на резное крыльцо, на котором уже поджидал его старый отец. Он обнял сына, расспросил его о здоровье, о поездке и небрежно уронил:

— А что этот Митька подлый всё к тебе лезет, сынок? Последние дни он ровно вот пришит к усадьбе. Чего ему тут надобно?

— Чего всем, батюшка, денег, — улыбнулся князь.