Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Князь Василий… — хриплым голосом с усилием выговорил, наконец, князь Андрей. — Ты был мне не другом… а братом… Я и теперь хотел бы говорить с тобой по-старому… Понимаю: не вольны мы… в сердце своём… Говори…
— О чём же говорить?.. — повесив голову, отвечал уныло князь Василий. — Княгиня уже порешила всё.
— Тогда ты говори, Стеша, — сказал князь Андрей.
— Что же лишние-то слова терять, когда и так… сил нету?.. — едва выговорила Стеша и низко опустила свою прелестную голову в нарядной кике. — Я не скрывала от тебя, Андрей, никогда и ничего… Я не переступила закон. Князь вздумал силой разбить те цепи, в которых мы… мучаемся, но я вот только что сказала ему, что нет на земле силы, которая могла бы развязать то, что связано Богом.
— При чём тут Бог? Выдумки людские всё это! — в отчаянии воскликнул князь Василий.
Стеша посмотрела на него взглядом, полным испуга, нежности и тоски: ах, как чуяла она боль его!
— Не знаю… — сказала она. — Знаю только одно: чрез грех я не переступлю. Только одно средство есть развязать всех… — трясущимися губами прибавила она, — и своей душеньке покой дать. Андрей, родимый… — бросилась она вдруг в ноги мужу. — Отпусти ты меня в монастырь! Нет моих сил томиться так дольше. Всё одно не жена я тебе, а мучительница. Отпусти!.. И ты будешь опять свободен, найдёшь пару себе и… Андрей, Христом Богом молю: отпусти душу на покаяние!
И расшитой кикой своей она коснулась его пыльного сафьянного сапога. Князь Василий с тёмным как туча лицом стоял тут же и не подымал глаз: жар-птица счастья опять вырвалась из рук и готовилась улететь навсегда. Да уж и улетела…
— Ну, коли так… — вздохнул он и вдруг, сделав усилие, низко поклонился обоим: — Простите меня оба Христа ради…
Сдерживая слёзы, он решительными шагами подошёл к своему коню и вскочил в седло. Ещё несколько мгновений — и вдали тихо рассеялось облачко золотой пыли. Поезд Стеши медлительно пополз к обители святого Сергия: она хотела помолиться там перед последним шагом из жизни за стены монастырские. Страшная рожа Митьки осторожно выглядывала из кустов…
XXVII. МИСТР ЛЕОН, ЗВЕЗДОЧЁТЕЦ
Москва взволновалась: великий князь Иван Молодой захворал. В ногах у него была такая ломота, что больной просто места себе не находил. Болезнь эта у москвитян называлась камчугом. В палаты великого князя то и дело приходили всякие бабки и ведуны с травами, зелиями и заговорами, но больному лучше не было. И вдруг кто-то надоумил позвать лекаря мистра Леона, жидовина, который недавно прибыл в Москву из страны италийской.
Мистр Леон быстро завоевал в Москве если не симпатии — это для жида некрещёного, который, собака, Христа распял, было совершенно невозможно, — то некоторое любопытство москвитян. Говорил он на какой-то дьявольской смеси всех языков вместе, не исключая и русского: сказывал, что родом он был будто из Галичины. Тарабарщина эта была, однако, всем понятна потому, что сопровождалась она такой игрой выразительного лица и всего этого худого и нескладного тела, что никакого языка жидовину, в сущности, было и не нужно. Мистр Леон был, по-видимому, голоден и потому с величайшим одушевлением брался за всякое дело: «Ну, оборвут в крайнем случае пейсы — важное дело, пхэ! Не в первый раз». Его чрезвычайно уверенные рассказы о схождении звёзд и планид заставляли москвитян развешивать уши: значит, вот превзошёл человек!
— Великий князь? Боль в ногах? — воскликнул мистр Леон. — Так чего же вы себе молчите? Да чрез три дня он у меня плясать будет! Пхэ…
— Смотри, Леон, — предостерёг его дьяк Фёдор Курицын. — Великий государь у нас в этих делах строгонек: чуть не потрафишь — он тебе Италию твою отсюда, из Кремля, покажет…
— Ай, и что это только за народ смешной! — подымал к небу длинные руки мистр Леон. — Так я же ж толком говорю вам: не вылечу — голова долой. Довольно с вас того?
— Пожалуй, хватит, — усмехнулся в бороду дьяк. — Погодь, я доложу вот великому государю.
И в тот же день он обсказал всё Ивану.
— Жидовин, говоришь? — поморщился тот.
— Жидовин, великий государь.
— Погано дело… — сказал Иван. — Ну, да тут разбирать уж не будешь: великий князь котору ночь уж не спит. Ты только Леону этому твоему скажи: чуть что не так, сичас же вслед за Антоном к чертям отправлю[94].
— Я уж упреждал его. Говорит: голову в заклад даю.
— Ну, ладно, коли так… Вот ужо с сыном поговорю.
Иван Молодой очень лиховался: как ноги ни положи, нет вот и нет им спокою. Елена холодно держалась в стороне. Князь Василий после попытки похитить Стешу — об этом на Москве уже заговорили — уехал в свои вотчины, и Елена мучилась нестерпимо и его отсутствием, и тем, что он ту, другую, больше любит. Но Елена была не из тех, кто опускает крылья: в вынужденном безделье палат великокняжеских она неустанно ткала пёструю паутину своих горячих фантазий. Во всяком случае, Стеша с её дороги уже устранена совсем. Нет, своего она добьется!
Приближённые, чтобы развлечь великого князя, пускали к нему всяких бахарей[95]. Особенно часто бывал теперь у больного старец Пахомий Логофет, монах-сербин, который так насобачился в составлении всяких житий. Он продолжал неутомимо печь их, стараясь, чтобы было всё поелейнее, побожественнее, со слезой, с воздыханиями. Елена презрительно смотрела на старика с высоты своей царственной красоты: ей вся эта елейность внушала только презрение.
Больной, глядя в окно, как тысячи работных людей неутомимо воздвигают стены и стрельницы московской твердыни, внимательно слушал рассказы Пахомия о далёком Царьграде, теперь погаными полонённом, и казался он ему какою-то страною чудес.
— Я ведь весь исходил его, — шамкал мних дряхлый. — Всё видел, всему поклонялся, всё лобызал. Господи, и чего-чего там только нету! Вот у той же святой Софеи показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слёзы Богородицы, сседошася аки земчюг. А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить! И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвёл и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищии приходящии мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древяну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся — на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от неё… — тянул старик, борясь с дремотой. — А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинские, оба красного мрамору. И один право судит о поклёпе, а другий о займу и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено. А перед одним монастырём видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты…
Дремота одолевала старика, и он шамкал, сам уже не зная что. И вдруг на пороге встал отрок:
— Великий государь.
В покой шагнула величавая, точно опалённая грозой фигура уже стареющего Ивана. Логофет низко склонился пред повелителем и незаметно, комочком выкатился. И, поговорив для прилику с сыном о том и о сем, великий государь сказал небрежно:
— А тут жидовин один, которого наши послы из Венеции вывезли, берётся вылечить тебя. Голову, говорит, в заклад даю.
— Дак что? — согласился измученный Иван Молодой. — Пущай попробует.
— Уж не знаю как… — раздумчиво сказал Иван. — Больно веры-то у меня в их хитрость нету. Вспомни Каркучуя… А ежели поглядеть за ним, может, попробовать и можно.
Всего он не договаривал, и сын понимал это. Иван Молодой был наследником престола, и у него был уже сын, Дмитрий. Но и у Софьи уже родился сын, которого крестили Гаврилой, а звали все Васильем. Ежели за Молодым стояло первородство и то, что он уже был объявлен наследным государем, то Гаврила-Василий был потомком императоров византийских, и за ним стояла вся хитрость и жесточь Софьи. По Москве уже ходили слухи о возможности борьбы за стол московский… И всё это было скрыто за осторожными словами Ивана, который уже начал колебаться, кому передать власть.
— Только в нутро надо остерегаться зелия их принимать, — сказал он. — А ежели больно настаивать жидовин будет, так пущай сам первый от всего прикушивает.
— Ну, чай, не о двух головах… — усмехнулся Молодой и вдруг весь сморщился и застонал: — Господи, батюшка, ну терпения вот нет никакого!
- Царь Сиона - Карл Шпиндлер - Историческая проза
- Царица-полячка - Александр Красницкий - Историческая проза
- Смерть святого Симона Кананита - Георгий Гулиа - Историческая проза