Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

— Ну, вот и слава Тебе, Господи! — сказал добродушно Блоха. — Вот и с ночлегом…

— Пустят ли ещё? — недоверчиво возразил Митька, любивший противоречить и во всём видеть что-нибудь плохое.

— Что ты, парень? — удивился Блоха. — Окстись! Где это видано, чтобы странного человека ночевать не пустили?

И он уверенно постучал у оконца:

— Эй, хозяин!

Из оконца высунулась голова старухи в повойнике.

— Здорово, баушка, — ласково обратился к ней Блоха. — Не пустишь ли переночевать?

— Ох, уж и не знаю как, кормилец… — жалостливо ответила та. — Родильница лежит у меня, дочка, только что опросталась. А мужик-то за попом погнал, за молитвой. Беспокойно вам, пожалуй, будет.

— Ну, что там разбирать! Невелики бояре, — сказал добродушно Блоха. — Мы как-нито в уголке пристроимся. А чуть светок, опять ходом на Москву.

— Ну, так идите, родимый. Ничего. Как-нито проспим.

Все гуськом пошли во двор, поднялись мостом в тёмные сени и перешагнули чрез высокий порог. В маленькой избёнке было так дымно и духовито, что у них со свежего воздуха дух перехватило. В углу, справа, родильница лежала. Около неё на конце шеста задремала зыбка под жалким положком. За печкой копошились недавно появившиеся на свет Божий ягнята и удовлетворенно хрюкал поросёнок. От этого зверья и шёл тяжкий дух, настолько густой, что казалось, его можно резать ножом. Из-за стола в переднем углу, на котором лежало несколько сморщившихся жалких репок — лакомство деревенское, — недоверчиво смотрел на чужих дядей хорошенький чумазый мальчугашка с кудрявыми, нежно-золотистыми волосёнками. От огромной печки шло тепло.

— Здорово, хозяюшки! — поздоровались прохожие с бабами. — Уж не взыщите, что потревожили. Будь потеплее, можно бы и под кустом ночевать, да ночи-то всё ещё студёны.

— Ничего, ничего, разболокайтесь, — слабым голосом сказала родильница, приятная бабочка, с пылающим в жару лицом и блестящими, как звёзды, глазами. — Да разуйтесь, посушитесь…

— Аль неможется? — ласково спросил Блоха, снимая сумку. — Ишь, как разгасилась вся…

— И то, прихворнула после родов, родимый, — подперев подбородок рукой, жалостно сказала мать. — Трясавица, что ли, привязалась. Вот, может, поп молитву каку даст.

— А погодь, может, я и без попа вам пособлю, — сказал Блоха и стал рыться в своём мешочке. — У меня есть с собой на всякий случай… а, вот она…

Он вытащил из мешка какое-то тоненькое, почерневшее от старости и грязи рукописание.

— А чего это? — звенящим голосом спросила больная.

— А это «Сон Богородицы», касатка, — отвечал Блоха. — От всех напастей помогает.

— А чего ж ето в нём написано? — заинтересовались все.

— Прочитать-то я вам его не могу, неграмотный я. — сказал Блоха, садясь к столу, около которого дымила в светце смолистая лучина. — Ну, да я по памяти его, почитай, весь знаю. Это дело умственное, родимка, святое. Мне один благодетель в Пскове его пожертвовал, как я при починке Домонтовой стены с лесов упал. А вот поносил я его на себе сколько-то время и поправился…

— Что ж в нём прописано-то?

По бородатому добродушному лицу Блохи разлилось умиление.

— А это, родимка, как раз Христос Батюшка с Божьей Матерью разговор держал… — сказал Блоха и особенным, напевным голосом начал: — «Ай Ты, Мати, Мати, Мария, — говорит, — Пречудная Дева, Пресвятая, где Ты ночесь ночевала, где ночь опочивала?» А Она Ему и отвечает: «Ночевала Я во граде Ерусалиме, на той горе, на Ертерпе, под святым под древом кипарисным. Мне немного спалось, много во сне виделось. Родила Я Себе, — говорит, — Сына, Сына Себе да Христе Боже. Я в реке Его да омывала, во святой Ердани восплескала; садилась Я, — говорит, — на крутой на бережок, во пелены Его да пеленала, в поясы Его да увивала, в пелены Его да камчатные, в поясы Его да шелковые. На той ли на святой на Ердани чуден крест да соружали, на кресте да главы прибивали». А Христос Батюшка и говорит Ей: «Сон-де Твой, Матерь Божия, не ложен — буду Я на кресте распят». И вот жиды Христа распинали, святую кровь Господню проливали, святую одежду Его раздирали, святое тело Его копьём протыкали. И вот спрашивает Его Божья Матерь: «На кого-де Ты Меня покидаешь?» А Он со креста Ей отвечает: «Покидаю Я Тебя на Ивана Богослова, на друга да на Христова — имей Ты Его вместо Сына, Сына Себе да Христе Боже…»

И долго напевно передавал Блоха чудеса из рукописания засаленного, и все слушали, не прерывая божественного и словом.

— Так-то вот, родимые, — заключил Блоха мокрым и дрожащим голосом. — И вот сказано: аще кто сей Богородичен сон спишет да в доме своём в чистоте содержать будет, то дом тот будет сохранён и помилован от лукавого и духа нечистого и диавольской силы. Хорошо иметь его при себе в пути и в то время, как баба чижолая ходит. Больному, прочитавши, тоже на голову его положити, а ежели ребёночек мочит — под подушку. Ежели же упокойнику во гроб положити, то душу ту ад не примет, а встретят её ангелы, серафимы, херувимы и вся сила небесная и понесут её одесную[105] престола Божия…

Старуха расплакалась и рассморкалась от умиления, а молодая смотрела в чёрный потолок, и в сияющих глазах её было ожидание чуда.

— Воистину чудеса Господни!.. — сказала мать. — Так дал бы ты нам его хошь на ночку, родимый, — умильно обратилась она к Блохе. — А мы в изголовье ей положим: может, Господь и пошлёт ей избавленье.

— На что лучше! — одобрил Блоха. — На-ка вот, родимка. Только гляди поберегай, чтобы вреды грамотке-то не было: истлела уж она, почитай, вся.

— Эхма! — презрительно усмехнулся Митька, подвешивая к печи вонючие портянки. — Мы вот собрались, бредём неведомо куды, мужик ваш за молитовкой погнал, а люди книжные на той неделе светопреставления ждут да со страху трясутся. А другие смеются: дураки вы, бают, и всё тут…

Сообщение о светопреставлении не произвело в избе никакого впечатления: все эти хитрости-мудрости книжные были далеки от занесённого снегами починка. Тут и понятия никакого не имели ни о пасхалии этой самой вредной, ни о том, как и из-за чего ссорится великий государь московский с великим государем литовским, ни даже как достоверно зовут великого государя, ни что думают бояре его. Это всё было так же далеко, как луна или звёзды, и так же непонятно и чуждо. Здесь главная дума была одна: как бы не помереть с голоду, как бы отвертеться от тиунов[106] с их поборами жестокими, куда бы подальше податься, чтобы никто над хрещёным человеком не вис да не грабил бы его…

— Может, поужинать вам чего собрать? — сказала старуха, довольная, что дочери её так неожиданно пришла на помощь сила небесная. — Али, может, хозяина погодите маленько?

— Ну, чего его там годить? — сказала родильница звенящим голосом. — Собери, матушка, там капустки, что ли, с маслицем да хлебца свеженького отрежь. Гоже бы и кваску, да, поди, кисель уж стал.

Так ели страдники всегда. Даже простые щи были роскошью, а ржавую, никуда не годную свинину подавали разве только о Святой или на престол[107], когда попы с молитвой приходили.

Старуха стала хлопотать с угощением, а Ванятка, белокурый паренёк, присмолился к Никешке и расспрашивал его, откуда он и куда собрался. Но из ответов его он ничего не понял: ни о каком Новгороде, ни о какой Москве он и не слыхивал. И вскоре стали они с Никешкой один другому загадки загадывать.

— Ну, криво-лукаво, куды побежало? Зелено-кудряво, тебя стеречи! Отгадывай.

— А чего это?

— А ты вот и отгадывай!.. Какая же это загадка, коли я сам отгану её тебе? Не знаешь? А ещё хозяин! Это — прясла вкруг верши, которые её от скотины берегут. А это вот что: рассыпалась грамотка по синему бархату?

Это было совсем уже непонятно: Ванятка отродясь не видал ни бархата, ни грамотки…

Мать смотрела с жалкого логовища своего, и в синих глазах её наливались слёзы. Она стала уж было опасаться, что помрёт, и Ванятка её сиротой останется, но вот чудом Божиим вдруг появились в глухом лесу прохожие и принесли ей спасение, которое у неё теперь под подушкой засаленной в головах лежит. И она сияла умилёнными глазами своими из дымной, вонючей темноты на сынишку, и на ласкового Никешку, и на угрюмого Облома, и на благодетеля Блоху, и на страшного Митьку. Они с сочным хрустом уписывали из деревянной чашки пластовую капусту, в которую старуха для скусу пустила несколько капель чёрного конопляного масла.

— А что же, сон-то этот твой от всякой болезни помогает? — спросил задорно Блоху Митька.

— А как же не помогать? — отвечал Блоха со спокойной уверенностью. — Известно, помогает.

— А я вот сколько годов глазами маюсь, — продолжал Митька. — Что, по-твоему, и мне поможет?

— А это уж как Господь укажет.