ним?
– Не торопись, – говорит он, – я подожду.
Я пытаюсь чем-нибудь заняться, но мой взгляд постоянно устремляется вверх. Это молодой китаец, один из самых молодых, которых я видела в Пирсе. Что-то в нем, в его гладкой коричнево-персиковой коже, напоминает мне о доме так, как я не ощущала уже давно. Нам услышал звук открывшейся двери и поэтому выходит из подсобки.
– Почему ты не сказал мне, что у нас клиент? – говорит он мне и подбегает к молодому человеку, вытирая руки о штаны.
– Здравствуйте, – говорит молодой человек. – Вы продаете канифоль?
Нам говорит, что нет, но он может заказать ее, если это то, что нужно молодому человеку. Ни один из нас не понимает, что ему нужно, но перспектива появления нового клиента придает ему веселья. Молодой человек присоединяется к Наму за прилавком и перечисляет марки той канифоли, которую он ищет.
– Джейкоб, – зовет меня Нам, – ты нужен мне в подсобке. Только что прибыла новая партия риса, и тебе нужно все проверить.
Молодой человек поворачивается ко мне, словно соотнося мое имя с образом человека, стоящего перед ним. Лицо у него спокойное, глаза задумчивые. Для него я всего лишь мальчик.
Я думаю о нем до самого вечера.
Проходит три недели. Грязный снежный наст на дорогах оттеснен, чтобы освободить место для новой жизни после бурана. Улицы грязные, истоптанная земля вспенивается пиками коричневых волн. Вместо метели врывается свистящий ветер, рубит голые деревья и хлещет нам в лица. Я смотрю, как деревянная вывеска «Товаров Фостера» качается из стороны в сторону. Люди проходят мимо, шагая так быстро, как только могут – никто не осмеливается оставаться на улице слишком долго.
Зато в магазине тепло. Печь в углу радостно светится, и когда нет покупателей, я стою перед ней, поворачивая ладони снова и снова, пока они не станут оранжевыми. Сегодня очередной медленный день. Лам встречается с поставщиком на другом конце города. Нам говорит мне оставаться в магазине и помогать клиентам. Я слышу, как за моей спиной открывается дверь и завывает ветер.
– Привет, – говорит он. Сегодня на молодом человеке черное пальто. На голове шапка, из-за которой он выглядит как мальчишка – обезоруживающий эффект в сочетании с его широкой уверенной челюстью. – Рад видеть тебя снова. Мне сказали, что моя посылка прибыла.
Он идет ко мне без колебаний. Его ноги шагают, но остальное тело не двигается, как будто туловище держится на веревке. Я выпячиваю челюсть и выпрямляюсь, надеясь повторить его позу.
– Да, – слышу я собственный голос и возвращаюсь за прилавок. Он следует за мной, принося с собой запах чая и очень старого дерева. В голове раздается слабое гудение, как будто ветер теперь поселился во мне. Канифоль лежит в ящике под прилавком, аккуратно упакованная в коричневую бумагу и перевязанная пеньковой нитью. Я достаю ее и кладу на прилавок.
– Сколько я вам должен? – спрашивает молодой человек, доставая небольшой мешочек.
Я говорю: пятьдесят центов. Голос не хочет меня слушаться. Он кивает, начинает выкладывать монеты на прилавок одну за другой.
Мне следовало бы считать монеты, но вместо этого я смотрю на его руки. Это хорошие руки. Пальцы длинные, с крепкими костяшками, сильные и уверенные. Ногти широкие и плоские, большой палец мускулистый, ладони гладкие. Эти ладони больше похожи на веера, чем на руки – они как будто могут раскрыться и охватить весь мир.
– С тобой все в порядке? – слышу я его вопрос.
– Извините, – я отвожу взгляд, кладу монеты на ладонь и бросаю их в кассу. – Спасибо, приходите еще.
– Можете повторять этот заказ каждый месяц? – спрашивает он в дверях.
Я смотрю на него: одна рука лежит на ручке – и думаю о том, что единственное, что отделяет его и тепло этого магазина от яростного ветра, – это дверь. И как бы я хотела, чтобы он остался здесь, разделил со мной это тепло. Он поворачивает ручку. Я вздрагиваю, ожидая, что ветер утащит его прочь. «Не уходи», – хочу я сказать. Вместо этого я просто киваю.
Он открывает дверь. Ветер стонет, слегка раздувая его пальто.
– Держись в тепле, – говорит он мне, озабоченно поднимая брови.
Я смотрю, как он уходит: черное пятно на фоне серого дня. Он наклоняет голову, чтобы спрятаться от ветра, одна рука на шапке, а другая глубоко в кармане, держит канифоль. Я слежу за ним до тех пор, пока он не исчезает из виду, провожу пальцами по тому месту, где недавно лежали его монеты.
Я иду рассказать Наму о канифоли. А потом возвращаюсь к печке греть ладони. Только после пяти поворотов я понимаю, что моим рукам не нужно тепло. Ни лицу, ни конечностям. Мое тело и так горит.
После того как он уходит, я велю себе держаться подальше. Потому что к этому времени я выучила, как ощущается опасность: кожа горит, ноги набухают от крови. Желудок чувствует голод, даже если только что был наполнен. Не знаю, почему этот молодой человек заставляет меня чувствовать себя так, как я себя чувствую, но понимаю, что мое тело пытается сказать: он представляет угрозу. На этот раз я обещаю себе его слушаться. Меня больше не поймают. Не будет больше ни Джасперов, ни госпожи Ли, ни Сэмюэлов, ни седых мужчин. Буду только я.
«Снова и снова, – говорил наставник Ван, – повторяйте штрихи снова и снова, пока не сможете закрыть глаза, а иероглиф не материализуется из воздуха. Пока не изучите что-то настолько хорошо, что единственное, что останется вашему телу – это повторять».
Я тренировалась ради этого момента, снова и снова подвергая себя опасности, ожидая того дня, когда смогу его распознать. С самого начала, когда я была собой, это вело лишь во тьму. Вместо этого надо было тренироваться стирать, переворачивать и воссоздавать себя до тех пор, пока все, что мне останется – это исчезнуть.
В последующие недели я нахожу способы исчезнуть, когда вижу молодого человека в магазине. Это легко – нырнуть в подсобку и оставаться там, пока не услышу, как открывается и снова закрывается дверь. Лам не задает вопросов, а только дает мне команды, не отрываясь от своей бухгалтерской книги. А Нам, кажется, всегда замечает, что я ушла, постфактум, но не заранее. Мне все равно. Для них я просто странный маленький Джейкоб Ли.
Но, по крайней мере, я жива. По крайней мере, у меня достаточно воздуха, чтобы продержаться еще одну ночь. Я велю себе забыть о нем, кем бы он ни был. Я даю название чувству,