познакомилась.
Но это было уже в Ссылке.
Попасть в эту Ссылку, на самом деле, я хотела давно, потому что у нас про нее все только и говорили, только и слышно было: «в ссылку», «из ссылки»…
А теперь вот и я ехала в эту Ссылку и могла сама посмотреть, что это за Ссылка такая. И потом, кроме Таси, там живет еще моя баба Лиза, с которой я тоже не успела познакомиться, потому что она тоже… шш-ш-ш!.. шпионка.
Только она не японская, как Тася, а греческая и живет не в Ссылке, а так просто, как пионерка, в лагере.
Ссылка была далеко – и мы с папой сначала ехали на извозчике, а потом на поезде. Ехать на поезде было даже веселее, чем на извозчике. В нашем вагоне все говорили про Ссылку и ехали в Ссылку. Особенно я подружилась с одной маленькой старенькой старушкой, которая ехала к сыну, он был, кажется, не японский и не греческий, а какой-то даже немецкий шпион.
Мы ехали на поезде весь день и всю ночь, и еще день и еще ночь, и еще, и еще. Я бегала по всему вагону, болтала с маленькой старушкой и хвасталась своим Зайцем и новым вышитым карманчиком на красной ленточке, который одевался через голову. Старушке карманчик очень нравился, только она считала, что нельзя класть в него конфеты, которые я раньше держала во рту, потому что они слипнут карманчик.
Ну и что, что слипнут! Пускай себе слипают!
А еще на одной станции папа купил мне большой зеленый Огурец!
И когда наступил вечер и небо в окне стало лиловым, как чернило, а под потолком зажглась маленькая желтая лампочка, папа накрыл наш черный чемодан газетой, положил на нее этот мой Огурец, и я стала его кушать вместе с булкой и крутым яйцом. А потом папа уложил меня на верхнюю полку спать, потому что завтра нам надо было рано вставать.
Завтра мы приезжаем в Ссылку. Я стала думать про Незнакомую Тасю и, кажется, заснула.
И тут как раз и начались все эти не-прият-нос-ти-и.
Завтра еще не наступило, когда наш поезд вдруг остановился. В окошке, которое теперь было черным, как наш чемодан, замигали маленькие огоньки, и оказалось, что мы уже приехали в Ссылку. И что нам нужно быстренько вылезать, потому что, как прокричала наша проводница, «поезд стоит здесь всего три минуты!»
Пока папа собирал наши вещи, проводница надела на меня шубку и капор, выставила из вагона на снег.
И вот я стою и стою на снегу, папы нет и нет вокруг никаких людей. Только одна высокая чужая тетка. Она, эта тетка, стоит рядом со мной и ничего не говорит, только смотрит и смотрит на меня какими-то черными глазищами.
Я тоже тогда на нее немножко посмотрела.
Но больше смотреть не стала, потому что как раз в это самое время мой папа вместе с черным чемоданом соскочил с подножки, а наш поезд загудел и вроде собрался ехать куда-то в другую Ссылку…
И тут, вдруг та высокая и чужая, которая смотрела, к-аа-к прыгнет на меня, как начнет меня хватать и душить…
Я, наверное, очень испугалась, потому что заревела, еще громче, чем поезд.
А папа бросил чемодан на снег и стал меня от этой чужой отдирать.
Еле-еле отодрал!
Из письма Таси к дочери в Израиль,
6 февраля 1977 г.
«Моя дорогая девочка, почему-то мне стало очень грустно в последние дни, не знаю, увидимся ли… Ты же пойми, что не всякому на роду было написано пережить столько, сколько пережила я. Так получилось у нас все нелепо с тобой, но я тебя не виню ни в чем, да и ты, собственно, меня винить не можешь. Миллионы пострадали, и мы с тобой оказались среди них. Возможно и даже наверное, что все, происшедшее со мной в 1938 году, послужило этому твоему отчуждению и нашему разрыву…
Вокзал. 11 часов, а поезд придет в 2 ночи…
Как долго тянутся часы…
Огни. Поезд тащится еле-еле – остановился.
Я стою оцепеневшая, вижу – из вагона незнакомые люди ставят в снег маленькую фигурку в белой лохматой шубенке и в капоре. Я знаю – это моя дочь, мой ребенок, это – ты, но я не могу двинуться, я каменная, я держу в руке маленького коричневого мишку, которого я раздобыла, чтобы ты отвлеклась и не почувствовала моего волнения…
Белое существо стоит, и стою я.
Из вагона с чемоданами вылезает папа, тогда я бегу к белому существу, я на коленях в глубоком снегу, я сую тебе медвежонка, я ничего не могу говорить, я душу как-то тебя, прижимаю.
Оно, ледяное это существо, никак не реагирует, оно меня не знает, не любит, не помнит, не хочет знать меня…»[32]
Еле-еле папа меня отодрал, а потом взял на руки, вместе с валенками и с калошами, и стал успокаивать. А она все еще что-то бормотала, и, кажется, даже плакала, и совала мне в руки мишку – маленького коричневого.
Нужен мне ее мишка! У меня свой Заяц есть у папы в чемодане!
А потом вдруг оказалось, что эта чужая, которую я так испугалась, была как раз та Незнакомая Тася, с которой я так хотела познакомиться и даже приехала для этого в Ссылку.
Но Тася, когда я с ней познакомилась, почему-то знакомой не стала, а стала еще больше Незнакомой. Совсем Незнакомой.
А потом, как-то, не знаю точно как, мы с папой опять оказались в Одессе, в нашей старой квартире, в доме дедушки Тырмоса, и Тася тоже там была, потому что у нее вся ссылка кончилась и она к нам приехала. И тут откуда-то взялась Война, и к нам приблудилась Лошадь.
Лошадь к нам приблудилась сразу, как только Зина-Бензина на своей машине, которая называется «пикап», перевезла нас на дачу.
С Зиной-Бензиной я познакомилась давно.
Она каждое утро увозила папу строить Оборону, потому что была Война и на нас наступали немцы, и нужно было очень быстро строить эту Оборону, а мой папа был как раз ин-же-нер.
Папа всегда сидел в кабине рядом с Бензиной, и я, когда ездила кататься, тоже залезала в кабину к нему на колени. Но в тот день, когда мы переезжали на дачу, в кабине сидела Тася, и я ни за что не захотела залезать к ней на колени. Папа сначала сердился, а потом посадил меня в кузов,