Белогвардейцы тысячами стекались в Одессу из захваченных большевиками центральных районов страны – надеялись бежать морем в Турцию или в Румынию. И многим это действительно удалось, но некоторые не успели и теперь искали возможности хотя бы напакостить.
«Азбука» Василия Шульгина могла предоставить им эту возможность. Да и цели ее казались святыми.
Куда уж святее: «Единая и Неделимая». И жизни не жалко!
Но Тася?
Какое отношение могла иметь Тася к «Азбуке»?
Тасю в «Азбуку» вовлек Эфэм.
Эфэм и Тася…
Какая странная романтическая история.
Полностью выпадающая из контекста окаянных дней Одессы 1920-го, трагических дней Одессы 1937-го и уж, тем более, из зловещих дней и ночей «Города Антонеску».
Итак, Одесса. 1920 год. Весна.
И ничего, что в Одессе большевики.
И ничего, что свирепствует Чрезвычайка.
После ночного дождя воздух чист, и прозрачен, и наполнен терпким запахом акаций и опьяняющим ароматом любви.
По посыпанной желтым песочком аллее Николаевского бульвара идут двое: высокий 27-летний мужчина и рядом с ним, доверчиво опираясь на его руку, тоненькая 17-летняя девушка, почти ребенок.
Это Эфэм и Тася…
Эфэм, а точнее Филипп Могилевский, племянник Шульгина, сын его родной сестры, принадлежит к верхушке «Азбуки» и обозначен буквой «Ять».
До апреля 1920-го Эфэм был редактором газеты «Единая Русь», помещавшейся на Александровском проспекте. Но по профессии он не журналист, а скульптор, и поэтому иногда проводит мастер-классы в Рисовальной школе Манылама на Дворянской. Здесь он и познакомился с Тасей, которая, как приличествует дочери доктора Тырмоса, параллельно с занятиями в гимназии училась рисованию и музыке.
По словам Шульгина, Филипп был очень красив. Особенно поражали его огромные глаза, в которых была какая-то обреченность, будто предчувствие ранней смерти. Все девочки в Рисовальной школе были влюблены в «милого Эфэма», и Тася, конечно, тоже.
А Филипп? Оставшись в Одессе без Лены – жены, сбежавшей в Константинополь, этот взрослый уже мужчина вдруг, неожиданно для себя, увлекся девчонкой, смотревшей на него влюбленными глазами и с восторгом внимавшей его «шпионским» рассказам.
То, что Тася еврейка, Эфэма, видимо, не смущало. Он сам по отцу был евреем, хотя и «принял Христа».
«История порой шутит», – пишет Никита Брыгин.
Ну действительно, разве это не «шутка»: дочь доктора Тырмоса – член подпольной организации антисемита Шульгина?!
Брыгин: «Каких-нибудь полгода назад он [Филипп Могилевский. – Авт.], вальяжный, преуспевающий, неспешно двигался вот здесь, Французским бульваром, рука об руку с милой барышней, юной поэтессой Наташенькой из «Сына Отечества»…
Они шли и болтали о пустяках. Он выговаривал ей, что ее рифмы из последних стихов… принадлежат не дамской, а писарской, прачечной поэзии, что название ее будущего сборника «Белый крест» тоже не блещет новизной, отдает фрунтом, свирелью и барабаном. А она весело хохотала и тащила его в Фанкони…»
Стихи Наташеньки действительно «отдавали свирелью»:
Пусть трелью рассыпаются весенние свирели,
Я вышью для любимого по радужной канве.
У солнечного мальчика подвешены качели
На тонких нитях радости в вечерней синеве…
Наталья Тырмос. «Белый Крест». Одесса, 1919
Личный архив авторов
Нет, Эфэм, конечно, не прав. Несмотря на «свирели», а может быть, именно благодаря «свирелям», стихи эти очень «дамские». Впрочем, вполне возможно, что те, другие, «отдающие белогвардейщиной», Тася предпочитала не вспоминать.
А Брыгин, между тем, продолжает, и мы, не полагаясь на память дочери, можем познакомиться с той ролью, которую играла Наташенька в «Азбуке». Дело заключалось в том, что доктору Тырмосу принадлежали несколько домов на Французском бульваре, купленных им в 1910 году у наследников покойного мещанина Станислава-Марьяна Криммера за 38 тысяч рублей[31].
Один из этих домов, номер 9 по Юнкерскому переулку, по своему расположению как нельзя лучше подходил для явочной квартиры.
И вот Наташенька, рисковая душа, предоставила дом своего отца в распоряжение Эфэма, то есть в распоряжение «Азбуки».
Дом этот был, конечно, не единственной явочной квартирой Шульгина. Такие квартиры были у него во многих районах города: на Внешней, на Княжеской, на Елисаветинской – в кафе «Отдых» и в доме со шпилем…
Но дом в Юнкерском переулке считался самым безопасным. Какое-то время там скрывалась даже спутница жизни Шульгина с двумя его сыновьями: белогвардейцем Лелей и вихрастым подростком Димкой.
Сам Шульгин в своих воспоминаниях не однажды вспоминает этот дом, бежать из которого в случае опасности можно было через окно.
И все же, как ни надежны были явочные квартиры и как ни верны были «верные люди», время работало против «Азбуки». Кольцо вокруг подпольщиков сжималось. О том, что Шульгин жив, Чрезвычайка наконец догадалась, и для поимки этого опасного преступника в Одессу прибыл сам Феликс Эдмундович Дзержинский.
Шпионская игра, которой так легкомысленно увлеклись Эфэм и Тася, совсем не была игрой. Многих участников «Азбуки» арестовали и в октябре 1920-го расстреляли. Среди них был Эфэм.
И только Шульгин сумел уйти от чекистов: в августе 1920-го на старой рыбацкой шаланде он и двое его сыновей переправились в Крым к Врангелю.
На этом одесская эпопея Шульгина, продолжавшаяся три неполных месяца, завершилась. Но впереди у «парадокса российской истории» оставалось еще более полувека жизни, и судьба ему уготовила много интересного, в том числе даже… кто мог предположить?.. даже встречу с Никитой Хрущевым.
О гибели скульптора Филиппа Могилевского долго шептались девчонки в Рисовальной школе, сочувственно поглядывая на Тасю. А она как-то сразу повзрослела и уже не предпринимала попыток «играть в шпионов».
Чрезвычайка ее не трогала. То ли из «пренебрежения» к незначительной роли в «Азбуке», то ли из «уважения» к доктору Тырмосу, постоянными пациентами которого, как мы уже говорили, были многие твердокаменные чекисты.
Однако имя гимназистки Наташеньки Тырмос, как и явочная квартира в Юнкерском переулке, все-таки сохранилось в архиве НКВД, в деле «Азбуки». А иначе мы знали бы о ней только по фантастическим рассказам Таси, которые всегда казались ее дочери слишком абсурдными, чтобы быть правдой.
Но нет, как оказалось, все это правда.
И май, и Эфэм, и любовь, и «Азбука».
Все это было, но было давно, в 1920-м.
А в 1938-м, когда Тасю арестовали, об «Азбуке» никто уже ничего не знал.
Слишком много крови утекло с тех пор в гараже Дома на Маразлиевской, слишком много «поколений» чекистов сменилось за это время.
Так что Тасю теперь обвиняли «только» в шпионаже на пользу двух иностранных государств – Греции и Японии.
Прямых доказательств ее преступной деятельности не было. Но этот «незначительный факт» вряд ли мог иметь существенное значение, и схлопотать бы ей лет 10 без права переписки, если бы…