Я чувствовал себя оторвавшимся от своего личного существования и, в легкой лихорадке, перенесенным в вымысел своего романа. Существа, рожденные моей мечтою, начинали принимать формы реальности; исписанные странички уже занимали свои места в смутном абрисе возникающего плана.
Вдруг звонок, и в моем ящике для писем оказывается письмо, извещающее меня, что торговец кожами, который должен мне 80 тысяч франков, не прислал причитающейся мне части ренты. Мне приходит в голову, что месяцы и годы могут пройти, пока я получу эту ренту, составляющую почти половину моего дохода, и что мне предстоят, пожалуй, неприятности судебного процесса.
Прощай, роман! Весь легкий вымысел улетел, затерялся в пространстве, как птица, в которую бросили камнем, и все усилия моего воображения ведут лишь к воссозданию словно живым рокового образа господина Дюбуа, частного пристава с улице Рамбюто, № 20.
22 августа, воскресенье. Сегодня я иду собирать «человеческие документы»[103] в окрестностях Военной школы. Никто никогда не узнает нашей природной застенчивости, нашего беспокойства среди этой черни, нашей брезгливости при соприкосновении с ней. Как дорого нам обходятся те документы, на которых мы строим наши книги! Ремесло полицейского сыщика, необходимое для добросовестного исследователя народной жизни, – самое отвратительное ремесло для человека аристократической природы.
Но соблазн новизны этого особого мира имеет в себе что-то притягательное, привлекательное – как неисследованная земля для путешественника; напряжение чувств, разнообразие наблюдений, усилие памяти, игра ощущений, беглая работа мозга, подслушивающего истину, – всё это опьяняет хладнокровного наблюдателя и заставляет его забывать, как в лихорадке, о тяжести и отвратительности его наблюдений.
9 сентября, четверг. Иногда я говорю себе, что к жизни надо относиться с тем презрением, которого она заслуживает со стороны умного человека. В ожидании грозящего мне разорения я должен думать только о возможности наблюдений за адвокатами, приставами и всем судебным миром, которые мне предстоят: несчастья, при которых у меня остается хотя бы кусок хлеба, не должны быть для меня ничем иным, как подспорьем моего писательства.
Я говорю себе всё это, но, несмотря на сверхчеловеческое равнодушие, которое стараюсь себе внушить, мещанская тревога о лишенной наслаждений жизни все-таки находит себе место в моей душе.
14 сентября, вторник. Отъезд из Парижа в Бар-сюр-Сен. Уезжаю туда с чувством радости от того, что вырвался из своего одиночества, которое в этом месяце удручало меня, как никогда прежде.
3 октября, воскресенье. Я снова в Париже и охвачен невероятной ленью – мне не хочется двигаться с места, выйти куда-нибудь. Меня нисколько не интересуют те три или четыре книги с моим именем на заглавном листе, которые в настоящее время печатаются или перепечатываются. Курить, рассеянно глядя на окружающее, – в этом, пожалуй, сейчас вся цель моего существования.
Молю только Бога дать мне умереть у себя дома, у себя в комнате. Мысль о смерти у чужих меня ужасает.
1876
1 января, суббота. Я теперь с ужасом вступаю в новый год. Я боюсь всех тех несчастий, которые у него в запасе и могут угрожать моему спокойствию, моему состоянию, моему здоровью.
7 января, пятница. Веселый, прелестный обед у Доде, за миской буйабеса и корсиканскими жареными дроздами[104]. Каждый знает, что сосед его понимает, и еда вкуснее в кружке уважающих друг друга талантливых людей.
У Флобера удовольствие выражается свирепыми заявлениями на самые разные темы, от которых милая госпожа Доде как-то боязливо сжимается; Золя от удовольствия, конечно, становится еще экспансивнее.
Тургенев, уже немного страдая от подагры, пришел в мягких туфлях. Он преоригинально описывает нам, что чувствует. Ему кажется, будто кто-то сидит в большом пальце его ноги и старается вырезать ноготь круглым тупым ножом.
24 января, понедельник. У Альфонса Доде. «Передать непередаваемое – вот что сделано вами, – говорит мне сегодня Альфонс. – К этому должны быть направлены все усилия. Но надо вовремя остановиться, иначе впадешь в маллармизм».
Затем госпожа Доде читает нам свою новую вещицу о том, как заря подсвечивает розовую кисею платьев, лазоревую бездну зеркал, красноватый, бледнеющий свет утра после бала.
28 февраля, понедельник. Когда в жизни происходят неприятности, надо иметь храбрость вскочить с постели, как проснешься, и износить, истаскать свою малодушную утреннюю трусость.
13 марта, понедельник. Тургенев говорил о комизме, который иногда примешивается к геройским подвигам. Он рассказывал, как один русский генерал после атаки, два раза отраженной французами, засевшими за стеной кладбища, приказал своим солдатам перебросить себя через эту стену.
– Ну, и как же это получилось? – спросил Тургенев этого генерала, очень толстого мужчину.
И вот что тот сообщил ему. Он очутился в луже и старался выкарабкаться и встать на ноги, но никак не мог. Опять падая в лужу, он каждый раз громко кричал «ура!». А француз пехотинец, глядя на него, не стрелял, а только, смеясь, кричал ему: «Свинья, вот толстая свинья!..» Но это «ура!» услышали русские из других частей, перебрались через ограду и скоро вытеснили французов с кладбища.
На днях, читая сказки Бальзака (цикл «Озорные рассказы»), я испугался того наивного восторга, с которым их читал. Мне стало почти страшно. Пишущий книги человек, если он еще способен сам писать, никогда не отрешается при чтении от некоторой критики. Раз он читает как буржуа, мне кажется, творческая сила начинает изменять ему.
4 мая, четверг. Сегодня слезы выступили у меня на глазах за корректурой нового издания «Шарля Демайи». Никогда, мне думается, не случалось никому описать с такою ужасающей правдивостью отчаяние писателя, вдруг ощутившего пустоту и бессилие своего мозга.
5 мая, пятница. Нашему «обществу пятерых» пришла фантазия поесть буйабеса в трактирчике позади «Комеди Франсез».
Сегодня все как-то особенно в ударе, разговорчивы.
Тургенев говорит:
– Мне, чтобы работать, нужна зима, мороз, как у нас в России, жгучий холод и деревья, покрытые кристалликами инея. Тогда… Еще лучше, впрочем, работать осенью, знаете, когда совсем нет ветра, когда почва упруга, а воздух как будто отзывается вином. Живу я в небольшом деревянном домике, в саду желтые акации – белых у нас нет. Осенью земля вся покрыта сухими стручками, которые хрустят, когда на них наступаешь, и воздух полон пения птиц – знаете, тех, что подражают пению других… ах да, сорокопутов. Там, совсем один…
Тургенев не оканчивает фразы, но крепко стиснутые руки его, которые он судорожно прижимает к груди, выражают то опьянение, наслаждение работой, которые он испытывает в этом уголке старой России.
– Да, то была свадьба по всем правилам, – слышен голос Флобера. – Я был совсем ребенком, одиннадцати лет от роду, и мне довелось развязать подвязку