девушка эта подходит прямо ко мне – я был ее господином, а она моей крепостной, – берет меня за волосы на затылке и говорит: «Пойдем». Дальше были ощущения, похожие на те, что знаем мы все. Но вот этот мягкий захват моих волос с этим единственным словом до сих пор вспоминаются мне время от времени – и тогда я счастлив…
Потом мы говорим о душевном состоянии после удовлетворенного желания. Одни вспоминают о грусти, другие об облегчении. Флобер утверждает, что готов в такие моменты плясать один перед зеркалом. А Тургенев задумчиво поясняет: «Я словно заново начинаю взаимодействовать с окружающим. Предметы опять становятся реальными, какими не были на мгновение раньше. Я вновь чувствую, что я – это я и вот этот стол опять стал столом. Да, отношения между моей личностью и природою завязываются, устанавливаются заново».
23 апреля, вторник. Пусть критики говорят что хотят, но брат и я, мы все-таки останемся предтечами современного утонченно-нервного мироощущения.
13 сентября, пятница. Сегодня у меня была одна очень знатная русская дама, графиня Толстая, кузина писателя, пожелавшая «иметь счастье» познакомиться с автором «Рене Моперена»[111]. Не предчувствовал мой отец, участвовавший в русской кампании, когда под Москвой спасался от казацкого отряда со сломанным плечом и доедал последний кусок конины, – не предчувствовал он, что сына его оценит когда-нибудь соотечественница тех самых казаков.
21 сентября, суббота. Флобер, при условии, что вы разрешаете ему играть первые роли, а также поминутно открывать форточку, не смущаясь тем, что друзья простужаются, – будет вам добрым товарищем. Его чистосердечная веселость и искренний смех заразительны, а когда встречаешься с ним изо дня в день запросто, он выказывает такую пылкую дружественность, что невольно подкупает тебя.
* * *
Глубокомысленное замечание одной женщины в ответ на высказывание ее собеседника о том, что стареющему, седому мужчине нельзя уже рассчитывать на взаимную любовь: «Женщины не разглядывают, вернее, не видят отчетливо мужчин, которых любят!»
* * *
12 ноября, вторник. В зимних цветах есть особая прелесть, изящная, нежная хрупкость. Сегодня обеденный стол у Бребана украшен пышным букетом хризантем такого бледно-желтого оттенка, что они кажутся белыми, а на лепестках у них чуть лиловатая каемка. Я любовался и любовался этим букетом, не мог глаз отвести от него: он напоминает мне бледность посиневшего от холода детского личика.
Как-то на днях мне говорили, что теперь в Англии затягивание веревочной петли на виселице производится механическим способом. Это поистине прогресс, при котором уже нечего опасаться пробуждения человеческих чувств у палача.
1879
13 апреля. Странно, ведь я аристократ, а кажется, что один только я вложил в роман из народной жизни нежность, сочувствие к черни.
16 мая, пятница. Наконец выдался денек, когда я могу позволить себе удовольствие прочесть книжку – удовольствие редкое для писателя. А день серый, дождливый, прямо созданный для чтения. И вот я углубляюсь в путешествие по Замбези, в страну львов, где они встречаются сотнями и бродят по саванне. Весь день я с волнением прислушиваюсь к их рычанию на берегу больших рек, а вечером вдруг вспоминаю, что Бюрти читает лекцию о моих рисунках; Школа изящных искусств, где он читает, кажется мне чем-то далеким, как будто я сам в глубине Африки, – и я остаюсь на Замбези.
18 мая, воскресенье. На этот раз я снова думал, что особенности моей книги и мой почтенный возраст обезоружат критику. Но нет. По всей линии одни нападки. Все внезапно объявили, что «Братья Земгано» – книга отвратительная.
Ни один из критиков, кажется, и не заметил оригинальной попытки, сделанной мною в этой книге, – попытки возбудить внимание иным путем, чем любовной страстью, ввести в роман иной интерес, чем тот, который представляют романы с самого сотворения мира.
Ну да, на меня будут нападать, меня будут отрицать до самой моей смерти, а может быть, еще и несколько лет после нее. Должен признаться, что в глубине души у меня от этого какая-то тоска, она вызывает чувство разбитости, физическое утомление, и мне хочется только спать.
4 июня, среда. Сегодня в моем цветущем садике госпожа Ниттис[112], такая худенькая в своем длинном платье, опустившись в большое кресло, в котором она занимает не больше места, чем малый ребенок, рассказывала мне с паузами, со своими молчаливыми бледными улыбками, о первой счастливой поре замужества – на даче, среди розовых кустов, где-то в окрестностях Мальмезона. Дачу пришлось продать в минуту нужды. Как-то особенно подчеркивая свои слова и вкладывая в них все свое чувство, как часто делают больные люди, она с любовью вспоминала те дни, когда с утра до ночи служила мужу натурщицей, – дни, полные страха: она боялась воды, но ничего ему не говорила, сидя в белом платье в неспокойной лодке, дрожа от холода на закате дня и каждую минуту ожидая, что лодка опрокинется.
1880
1 февраля, воскресенье. Вчера Тургенев давал нам прощальный обед перед отъездом в Россию. Были Золя, Доде и я.
На этот раз он уезжает на родину с каким-то странным чувством неизвестности, которое он, как говорит, испытывал раньше, в дни молодости, на Балтийском море, когда пароход был окружен туманом и у него не было другого товарища, кроме обезьяны, прикованной к палубе.
Пока мы были одни, Тургенев начал рассказывать про образ жизни, который будет вести через шесть недель, про свой дом, про куриный бульон – единственное блюдо, которое умеет готовить его повар, – про свои беседы на небольшом балкончике, почти вровень с землею, с соседями крестьянами.
Как искусный наблюдатель и тонкий артист, он дает мне ясное представление обо всех трех поколениях современного русского крестьянства: старики – и он подражает их несвязной речи, в которой односложные слова и поговорки чередуются, никогда не приводя ни к какому заключению; сыновья этих мужиков – говоруны и краснобаи; и внуки – поколение молчаливое, дипломатичное, в котором чувствуется мощная разрушительная сила. Я заметил ему, что такие беседы, верно, очень скучны для него. Он отвечает, что нет, что бывает очень любопытно перерабатывать, в уединении и сосредоточении, всё то, что получаешь от этих безграмотных людей, у которых голова работает постоянно.
Входит Золя, опираясь на трость и жалуясь на ревматизм в бедре. Он сознается нам, что когда его последний фельетон появился в газете «Ле Вольтер», то показался ему до того отвратительно написанным, что им овладело чувство брезгливости. Он стал его переделывать, и, проработав над новым текстом