из плохо обтянутого соединения, пузырились и угарно чадили. "Конечно, ты
работяга, – подумал Николай, – но это не оправдание для грязи. К тебе такому и подходить
страшно. И чистить тебя бесполезно – мигом такой же станешь… А ты молодец, не то что
некоторые, – похвалил он седьмой насос, который жужжал как гигантская пчела и требовал
немного смазки, – все пашешь и пашешь". Николай почему-то не мог не разговаривать с
этими предметами, которые из-за своего действия казались больше чем предметы, молчать с
ними казалось почти что неприличным. Как-то в ночную смену в одной из насосных
отключилось освещение. Надо было пройти в темноте несколько шагов мимо механизмов и
включить рубильник. Николай пошел, обратив все внимание в слух. Слышалось рычание,
скрежет. Рев отдельных насосов был неровным, плавающим в общем реве установки, и
чудилось, что механизмы, сойдя со своих постаментов, бродят, словно звери. Казалось,
шагни неправильно, сунь руку в сторону – и можешь угодить в какую-нибудь кровожадную
пасть.
Осмотрев все насосы, Бояркин стал возвращаться и поймал себя на том, что забыл о
каком-то деле. Он озадаченно остановился посредине последней насосной и вдруг вспомнил
о предстоящем повороте своей жизни. Проступившее в памяти Наденькино лицо снова
вызвало недовольство. "А-а-а, все это пустяки, – успокоил он сам себя. – Красота – это всего
лишь соответствие определенных черт – не больше". Николай вспомнил группу тихих и
незаметных девчонок в их классе, которым тройки ("троечки") ставили, кажется, лишь за
одно их существование. Вот где-то среди таких была, должно быть, и Наденька. Николай
хорошо понимал, насколько легко все можно было еще разрушить. В этом громаднейшем
городе они столкнулись совершенно случайно и достаточно не прийти сегодня на свидание,
чтобы потеряться на всю жизнь. Но потеряться Николаю казалось уже невозможным – нельзя
не держать слова, нельзя пасовать с первого шага, нельзя позволить несчастной Наденьке
окончательно во всем разувериться. Думать после бессонной ночи в шуме двигателей и в
вони нефтепродуктов было трудно (Ларионов так вообще не советовал находиться здесь
дольше необходимого). "Что же, что теперь делать?" – думал Николай, расхаживая по
насосной и ударяя кулаком одной руки по ладони другой. Эта мысль вращалась по кругу и не
уходила.
В операторной Федоськин и Ларионов все еще донимали раскрасневшегося Сережу,
который, видимо, уже раскаивался в своей откровенности. "Ох, если бы они узнали… Как бы
они меня высмеяли", – подумал Николай.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
После работы Бояркину пришлось снова ехать через весь город в переполненном
автобусе. Все-таки новое ответвление его жизни зависело не только от его шага. Наденька
могла попросту не прийти. Николай не знал, что загадать. Иногда хотелось, чтобы она не
пришла, иногда – чтобы пришла. И тут теплилась надежда – вдруг она окажется
посимпатичней, чем казалась ночью. Тогда ее "внешнее своеобразие" воспринялось бы легче.
Наденька ждала его, как условились, на конечной остановке. Она выглядела посвежей,
покрасив губы и ресницы, которые за очками, уменьшающими глаза, были все равно почти
невидимы. Утром она легла спать, проспала до обеда и проснулась от радости.
Наденька умела четко определить любую ситуацию. Если она видела, что один
человек помогает другому, то говорила: "Человек человеку – друг". Но если видела, что один
вредит другому, то думала: "Человек человеку – волк". Если ее выталкивали из очереди, она
зло спрашивала выталкивающего: "Что, наглость – второе счастье, да?". Если толкала кого-то
в очереди сама, то думала: "А наплевать! Наглость – второе счастье". Формулировки эти
давали ее дальнейшим действиям куда больше ясности, чем Бояркину все его диалектические
рассуждения. К тому же, если один поступок Бояркина следовал после множества мыслей, то
у Наденьки множество поступков могло быть вызвано одной мыслишкой. В житейских делах
такие люди умеют добиваться большего, чем целеустремленные, потому что
целеустремленные всегда немного идеалисты. Сейчас она сказала себе: "Он мой", – и ей все
стало ясно.
Встретившись, они решили сходить в кино. Когда сели в автобус, Николай задержался
у кассы, чтобы купить билеты, а Наденька, не заметив этого, прошла вперед. Они оказались
разделенными людьми. Николай, глядя на нее издали, подумал, что он, возможно, и впрямь,
уже видел ее когда-то, но не обратил внимания, потому что не было в ней ничего
необыкновенного.
Наденька, завертев головой, нашла его и стала смотреть не отрываясь, словно
показывая, что с ним знакома именно она, а не кто-то другой. Двадцать минут до кинотеатра
связь между ними поддерживалась только глазами, и Николаю показалось, что если бы они
стали смотреть в разные стороны, то в конце пути "раззнакомились" бы и, забыв друг о друге,
сошли на разных остановках.
После кино они долго бродили по скверу, потом поужинали в столовой и приехали в
центр города, к вечному огню. Сюда обычно после регистрации подъезжали на "Волгах" с
цветами новобрачные. Ничего не объясняя, Николай надеялся, что, хотя они приехали сюда в
переполненном автобусе, без цветов и без фотографа, Наденька все поймет.
Они долго сидели на скамейке, издали глядя на отрывающиеся от горелки голубоватые
язычки пламени. У Бояркина закрывались глаза, он клевал носом; из-за ночи без сна два дня
соединились для него в один – длинный и утомительный. Ему хотелось уже просто
побыстрее со всем покончить.
– Ну что? – сказал он Наденьке, сам не понимая, что хочет спросить.
Беспомощно улыбаясь, Наденька посмотрела на него. Николай подумал, что она
чувствует этот ответственный момент, и пожал ей руку.
– Да, кстати, – вспомнил он через минуту, – у тебя кто-нибудь был? Ну, ты понимаешь,
о чем я спрашиваю.
Наденька опустила голову. Вопрос словно сковал ее. Этого-то вопроса она и боялась.
Еще в десятом классе Наденька дружила с одноклассником и соседом Вовкой Барабановым.
Он давал ей списывать задачи, заигрывал иногда очень нахально, начитывал из книг кое-
какие волнующие отрывки. После школы Вовка поступил в военное училище и когда,
возмужавший и более решительный, приехал на каникулы, то заигрываниями уже не
обошлось. Произошедшее не заставляло Наденьку мучиться, потому что не показалось
приятным, а испугаться пришлось позже. Об аборте не узнал никто. Матери она сказала, что
поехала погостить к тетке Тамаре. Валентина Петровна не могла этого проверить, потому что
была в ссоре с сестрой еще из-за обмена квартир и перевоза парализованной матери в город.
Возвратившись через три дня из больницы, Наденька пожаловалась, что умаялась за дорогу и
подробно рассказала о теперешней жизни тетки Тамары, о том, как в первый день они пили
на кухне чай со смородиновым вареньем, которого в этом году