учебы в институте, и теперь, думая об этих случаях, он удивлялся тому,
что, зная наперед, как это подло, он, тем не менее, действовал. Действовал с удовольствием и,
более того, даже не пытаясь справиться с собой. Ему было даже интересно как парализуется
его воля – до какого-то момента она еще есть, а потом вдруг пропадает. Этот момент даже
незаметен. И тогда в ход идет все: способности, таланты, силы, все доброе, накопленное в
душе. Так как же оставаться чистым? Как справляться с собой? Видимо, только одним
способом – только научившись чувствовать тот незаметный момент, за которым воли уже не
существует. Не подходить к нему. Но как? Только увлекаясь, только работая. А зачем,
спрашивается, оставаться чистым? А затем, что чистота – залог душевного здоровья. Будешь
здоров сам, будет потом когда-нибудь здоровая семья, будет счастье.
Вернувшись с работы в квартиру дяди, Бояркин пошел в ванную. Он стянул через
голову рубашку и, увидев в зеркале собственное лицо с взъерошенными волосами, плюнул в
него. Потом, сидя голым задом на краю холодной ванны, он немного подумал, стер плевок,
искупался, надел чистое. Потом немного почитал, и когда стало темнеть, отправился на
автобусную прогулку, хотя никакой усталости в голове на этот раз не чувствовал.
* * *
Еще раньше дядя познакомил его с соседкой Лидией, когда они случайно столкнулись
во дворе. Никита Артемьевич поспешно представил их друг другу и ушел.
– Что вы преподаете? – спросил Николай соседку, невольно выдавая некоторую
осведомленность о ней.
– Литературу, – сказала Лидия.
– И вам нравится это?
– Предмет как предмет, – ответила она. – Но, вообще-то, сейчас трудно работать в
школе.
– Да, да, – с удовольствием подхватил Бояркин. – По-моему, литературу преподают не
так. Ее почему-то преподают как начало науки, а надо бы – как искусство.
– Верно, – согласилась Лидия. – Сейчас об этом много говорят.
– Жаль, что в литературе я соображаю не много, – признался Бояркин. – Иной раз мне
даже кажется, что чтение вообще бессмысленно: ведь потом почти все забывается.
– Не думаю, что все, – возразила Лидия. – Память остается не в уме, а в душе. При
чтении настоящей книги душа вместе со всеми ее эмоциями учится дышать. Она то
сожмется, то расправится, то упадет, то взлетит. То есть память о прочитанном становится
умением души. Собственно, то, что ты представляешь собой в каждый момент, – это уже и
есть память о прочитанном.
"Какая она умница", – с радостью подумал Николай, удивляясь теперь тому, что Лидия
носит короткие юбки и стрижется, чуть ли не под полубокс. Свою мудрую мысль она
высказала как бы мимоходом, словно самую простую из своих мыслей. И говорила она с
каким-то спокойно-печальным выражением, которое было естественным и, видимо,
привычным для ее симпатичного, мягкого лица.
Отношения с Лидией сразу стали по-дружески прямыми и ясными. Ей было двадцать
семь, и свою жизнь она пыталась устроить (правда, не особенно старательно) уже не
эмоциями, а рассудком. Она умела спокойно улыбаться, терпеливо выслушивать, изредка
кивая головой. Все было хорошо, но Лидия курила, а рядом с этим все ее достоинства не
значили ничего. Для Бояркина она сразу стала представительницей типа антиженщин, к
которым можно прекрасно относиться, болтать с ними, о чем угодно, понимать и даже быть
понимаемыми ими, но которых почему-то невозможно полюбить.
Как-то, уже перед концом учебного года, Бояркин, забежав к Лидии, чтобы пригласить
в кино, застал ее за составлением планов. У Лидии был очень усталый, вялый вид.
– А все-таки эти планы такая дикая бюрократическая формальность, – сочувственно
сказал Бояркин и остановился на полуслове, потому что Лидия привычно кивнула, но уголок
рта ее дернулся. Как показалось Николаю, она еле заметно снисходительно усмехнулась.
Он сел, посмотрел на нее со стороны и настороженно спросил:
– Послушай, а как тебе вообще все мои философствования?
– А может быть, не надо? – попросила Лидия.
– Что?! Нет уж, говори!
– Ну что ж…– грустно произнесла она, положив ручку. – Вообще-то ты занимаешься
чепухой. Твои рассуждения кажутся иногда интересными, но (пожалуйста, не обижайся) для
меня это только развлекательные головоломки. Все у тебя через увеличительное стекло, все
какие-то несуществующие проблемы, которые ты хочешь решить переворотом всего с ног на
голову. Тебе хочется сразу добиться чего-то громадного, но педагогика – наука конкретная, ее
надо постигать на практике, к которой ты идешь почему-то только на словах, а не на деле.
Мне даже кажется, что такие педагогические философы, каким ты воображаешь себя, в
педагогике невозможны. Не надо было тебе бросать институт, он бы тебя, в конце концов,
отрезвил. Для того чтобы что-то изменить, надо сначала выучиться.
– Вот оно как… Ладно, допустим, ты права, но почему же ты раньше-то молчала?
– Я видела, что тебя не переубедить. А ссориться мне не хотелось. Ты мне нравишься,
и я соглашалась с тобой ну. . по-женски, что ли… Вообще мне кажется, что со временем ты
найдешь себе другое поле деятельности.
Бояркин хмыкнул, встал и молча вышел. Обдумывая дома всю сцену, он больше всего
был доволен своим гордым удалением. В словах Лидии было много правды, но он думал, что
предательница не может быть права. Закрепляя твердость духа, он включил радиолу и,
порывшись в пластинках, поставил какую-то квакающую, ехидную музыку времен
молодости Никиты Артемьевича.
После этого объяснения они с Лидией стали лишь очень вежливо здороваться, но
недолгая дружба с ней напомнила Бояркину, что в женщине надо видеть еще и друга. И он
понял, что для спасения себя надо просто побыстрее жениться.
Среди его знакомых были и красивые и умные, но все они вызывали лишь мимолетное
чувство, значение которого Бояркин не переоценивал. Но главной вспышки, рождения
солнца, которое должно было греть потом очень долго, а может быть, и всю жизнь, не
происходило. Зато рос "позорный" счет, и иногда это даже нравилось, ведь если после первой
женщины он стал мужчиной, то теперь как бы становится мужчиной многократно. Хотя,
скорее всего, за какой-то чертой число женщин становится уже не множителем, а делителем:
до этой черты ты еще мужчина с полным набором духовных потребностей, а дальше просто
самец.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В один жаркий, напекающий голову день Бояркин лежал на горячем пляже и, сузив
глаза, смотрел на остров посреди реки. На острове зеленели кусты, желтел чистый песок. К
острову причалила лодка, из которой выпрыгнули два парня в плавках и стали носиться по
песку, делая крутые виражи и с хохотом падая набок.