пошла за вами?
— Я был в дверях. Я уже закончил… это.
— И вы позволили вытащить себя на сцену?
— Да. Я уже решил, что скажу. Она сама напросилась, — сказал он сквозь зубы.
— «Скоро все закончится», — процитировал Аллейн. — Что должно было закончиться?
— Всё. Опера. Мы. То, что я собирался сделать. Ради бога, вы ведь слышали меня. Я сказал им правду. — Руперт перевел дух и добавил: — Я не собирался ее убивать, мистер Аллейн. И я не убивал ее.
— Я не думаю, что даже вы стали бы письменно уведомлять ее, пусть и двусмысленно, в своих намерениях. Вы не могли бы поподробнее объяснить ту часть, где речь идет о Росси?
— Я написал это, чтобы напугать ее. Она рассказала мне эту историю. Итальянская семейная вражда. В духе мафии. Серия убийств, и жертва всегда женщина. Она говорила, что является потомком по прямой линии, и ее должны убить. Она на самом деле в это верила. Она даже думала, что этот Филин — один из них, из Росси. Она сказала, что никогда ни с кем об этом не говорила раньше.
— Omertà?[53]
— Да. Именно это.
— Тогда зачем она рассказала об этом вам?
Руперт затопал ногами и вскинул руки.
— Почему?! Почему?! Потому что она хотела, чтобы я ее жалел. Это было, когда я впервые сказал ей, что опера никуда не годится и что я не хочу продолжать готовиться к спектаклю. Она… я думаю, она поняла, что я изменился. Увидел ее такой, какой она была на самом деле. Это было ужасно. Я попал в ловушку. С того момента я… ну вы ведь знаете, каково мне было. Она все еще могла разжечь…
— Да. Ладно.
— Сегодня… вернее, вчера вечером… все дошло до критической точки. Я ненавидел ее за то, что она так красиво исполняет мою оперу. Вы можете это понять? Это было словно оскорбление. Словно она намеренно показывала, какая эта опера никчемная. Знаете, она ведь была вульгарной женщиной. Именно поэтому она унижала меня. Именно это я почувствовал, когда опустился занавес: унижение; и именно тогда я понял, что ненавижу ее.
— И написали это под влиянием момента?
— Конечно. Вы, наверное, могли видеть, что я был вроде как не в себе. Я не могу вам передать, каково это было — стоять там. Дирижировать, о господи. Это было словно обнажиться на людях.
Аллейн осторожно сказал:
— Вы ведь понимаете, что я должен оставить эту бумагу у себя — по крайней мере пока. Я напишу вам расписку.
— Вы верите тому, что я сказал?
— Мы не должны отвечать на подобные вопросы. В общем и целом — да.
— Вы со мной закончили?
— Думаю, да. Пока что.
— Это поразительно, — сказал Руперт, — и в этом нет никакого смысла, но я чувствую себя лучше. Ужасно усталым, но… Да, лучше.
— Теперь вы сможете заснуть.
— Я все же хочу избавиться от этой жалкой пародии на оперу.
Аллейн устало подумал, что ему, наверное, следует этому помешать, но вместо этого сказал, что хотел бы взглянуть на ноты. Они выключили свет за кулисами и пошли в переднюю часть зала. Аллейн сел на ступеньки авансцены и принялся перелистывать ноты, заставляя себя внимательно рассматривать каждую страницу. Все эти маленькие черные значки, которые казались такими красноречивыми, думал он, пока для Руперта не настал момент истины; и все эти странно нереальные диалоги, которые либреттист вложил в уста певцов. Фразы вроде «Какая комедия!», «Не сплю ли я?» и «Будь она моей».
Он дошел до последней страницы и обнаружил, что ее уголок действительно был оторван. Он поднял глаза на Руперта и увидел, что тот крепко спит в одном из кресел для важных гостей.
Аллейн собрал в одну стопку сценарий и ноты с пюпитров, положил их рядом с Рупертом и коснулся его плеча. Тот резко проснулся, дернувшись, словно марионетка в руках кукловода.
— Если вы не передумали, — сказал Аллейн, — они ваши.
И Руперт пошел к камину в холле, где все еще тлели угли. Переплетенная бумага тяжело горит. «Чужестранка» лишь тлела, чернела и сворачивалась по краям. Руперт воспользовался большими каминными мехами, и по краям рукописи побежали огоньки. Он бросил в камин листы с отдельными партиями, и они мгновенно занялись огнем и улетели в дымоход. Рядом с камином стояла корзина с хворостом для растопки, и он бессистемно и старательно принялся швырять его в камин, словно желая избавить оперу от мучений. Вскоре по холлу поползли тени и свет от камина. Беременная женщина стала похожа на ухмыляющуюся кандидатку на пытки. В какой-то момент блеснул красным оставшийся без пары кинжал на стене. В другую секунду ненадолго осветились двери в концертный салон, а один раз блуждающая вспышка света выхватила из тьмы лестницу.
Именно в этот момент Аллейн заметил какую-то фигуру на лестничной площадке. Она стояла, положив руки на балюстраду и наклонив голову, глядя вниз, в холл. Ее появление было кратким, словно мысль — сотая сотой доли секунды. Огонь погас, а когда лихорадочно вспыхнул снова, человек наверху, кем бы он ни был, исчез.
Берт? Нет, подумал Аллейн. На фигуре, он чувствовал в этом уверенность, был халат или пальто; но кроме этого, у него не было никакого представления о том, кто именно это был из тех семи человек, любой из которых мог бродить по дому этой ночью.
Конец «Чужестранки» был драматичным. Ветер завывал в каминной трубе, пылающие дрова рассыпались на части, и наконец остатки сценария взлетели вверх и исчезли. Последнее, что они увидели — парящий призрачный лист тонкой черной бумаги, на котором на долю секунды появились белые буквы «Посвящается Изабелле Соммите»; потом и этот листок рассыпался и улетел в дымоход.
Не вымолвив ни слова, Руперт повернулся и быстро пошел вверх по лестнице. Аллейн пододвинул к огню каминную решетку. Отворачиваясь, он заметил на столе у главного входа тяжелый парусиновый мешок с цепочкой и висячим замком: почтовую сумку. Очевидно, ее должны были отправить на катере и в суматохе позабыли.
Аллейн пошел вслед за Рупертом наверх. Теперь в доме было очень тихо. Ему показалось, что промежутки между ударами шторма стали длиннее.
Когда он дошел до лестничной площадки, то с удивлением обнаружил там Руперта, который стоял и смотрел на спящего Берта.
— У вас ведь есть ключ от этой комнаты? — тихо спросил Аллейн.
— А разве вы его не получили? — прошептал в ответ Руперт.
— Я? Получил? Что вы хотите сказать?
— Она сказала, что он вам нужен.
— Кто «она»?
— Мария.