ведь много иммигрантов, вы же знаете.
— Вы когда-нибудь слышали о ком-либо по фамилии Росси?
Хэнли медленно покачал головой.
— Не припомню.
— А Пепитоне?
— Нет. Какое очаровательное и забавное имя. Это ее фанат? Но, честно говоря, я не имею никакого отношения к знакомым госпожи, к ее переписке и вообще к ее образу жизни. Если вы хотите покопаться в ее делах, — сказал Хэнли, и на этот раз в его словах явно послышалась насмешка, — вам лучше расспросить вундеркинда.
— Бартоломью?
— А кого же еще? Он ведь вроде как ее секретарь. Секретарь! Боже милостивый!
— Вы не одобряете Бартоломью?
— Ну, смотреть на него, конечно, очень приятно.
— А если отбросить внешность в сторону?
— Не хочется язвить, — сказал Хэнли, умудрившись именно это и сделать, — но что в нем еще есть? Опера? Вы ее сами слышали. И вся эта суматоха во время выхода на поклон! Боюсь, я считаю его полной фальшивкой. И притом злобной.
— В самом деле? Злобный? Вы меня удивляете.
— Да вы посмотрите на него. Брать, брать, брать. Все, что она только могла ему дать. Абсолютно все. Сначала был весь поглощен этой оперной чушью, а потом публично выставил себя дураком. И ее тоже. Я эту высокую трагедию насквозь видел, уж будьте уверены: все это было напоказ. Он обвинил ее в катастрофе. За то, что она его поощряла. Он ей мстил, — быстро говорил Хэнли резким голосом.
Он внезапно умолк, резко обернулся и посмотрел на Аллейна.
— Наверное, — сказал он, — мне не следует говорить вам все это. Ради бога, не пытайтесь истолковать это каким-нибудь ужасным образом. Мне просто до такой степени надоело то, как все клюнули на этого красавчика. Все. Даже босс. Пока тот не пошел на попятный и не сказал, что не будет продолжать подготовку к спектаклю. Это ведь придавало совсем другую окраску делу, не так ли? Да и вообще всему. Босс был в ярости. Такая перемена!
Хэнли встал и аккуратно поставил стакан на поднос.
— Я немного пьян, но голова у меня вполне ясная. Это правда, или мне приснилось, что британская пресса называет вас Красавчик-Сыщик? Или как-то в этом духе?
— Вам приснилось, — сказал Аллейн. — Спокойной ночи.
II
Без двадцати три Аллейн закончил писать. Он запер досье в портфель, оглядел студию, выключил свет, взял портфель, вышел в коридор и запер за собой дверь.
Как тихо было теперь в доме. Пахло новыми коврами, гаснущими каминами, остатками еды и шампанского, потушенными сигаретами. Но дом не хранил полного молчания. Мельчайшие звуки свидетельствовали о том, что он пытается приспособиться к шторму. Когда Аллейн подошел к лестничной площадке, он услышал ритмичный, но негромкий храп Берта.
К этому времени благодаря произведенному ранее осмотру у Аллейна сложилось довольно точное представление о доме и той его части, где располагались спальни. Основные спальни и студия находились на одном этаже и выходили в два коридора, которые вели влево и вправо от лестничной площадки, и каждый поворачивал под прямым углом через три двери. Карточки с именами гостей были вставлены в аккуратные металлические кармашки на дверях — как в Версале, подумал Аллейн; хотя они могли бы пойти до конца, когда занимались этим, и использовать дискриминационное словечко pour[52]. Pour синьор Латтьенцо. Но просто «Доктор Кармайкл», заподозрил Аллейн.
Он пересек площадку. Берт оставил включенной настольную лампу под абажуром, и она мягко освещала его невинное лицо. Когда Аллейн проходил мимо, он перестал храпеть и открыл глаза. Пару секунд они смотрели друг на друга. Затем Берт сказал: «Привет», и снова заснул.
Аллейн повернул в темный коридор справа, прошел мимо двери в собственную спальню и подумал: как странно, что Трой там, и что скоро он сможет к ней присоединиться. Он остановился на мгновение и тут услышал, как где-то за поворотом коридора открылась дверь.
Пол коридора, как и все полы в доме, покрывал толстый ковер; тем не менее он скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то идет в его сторону.
Осознав, что его силуэт может быть виден на фоне тускло освещенной лестничной площадки, он плотно прижался к стене и проскользнул туда, где, как он помнил, находился выключатель света в коридоре. Пошарив рукой, он его нащупал. Он повернул выключатель; в коридоре, почти на расстоянии вытянутой руки от него, стоял Руперт Бартоломью.
На мгновение ему показалось, что Руперт убежит. Он резко поднял руки, словно хотел закрыть лицо. Он быстро обернулся, поколебался, а потом словно взял себя в руки.
— Это вы, — прошептал он. — Вы так меня напугали.
— Неужели таблетка синьора Латтьенцо не помогла?
— Нет. Мне надо в туалет. Я не могу терпеть.
— Здесь нет туалета, и вам это должно быть известно.
— О боже, — громко сказал Руперт. — Да отстаньте вы от меня!
— Не шумите тут, глупец вы этакий. Говорите тише и идите за мной в студию.
— Нет.
— Еще как да. Пошли.
Он взял его за плечо.
Назад по коридору, через лестничную площадку, снова мимо Берта Смита, назад в студию; неужели эта ночь никогда не закончится, думал Аллейн.
— Если вам и в самом деле нужен туалет, — сказал он, опуская портфель на пол, — то вы не хуже меня знаете, что он совсем рядом с вашей комнатой, и я готов поспорить, что в вашей смежной ванной комнате он тоже есть. Но ведь вам не нужно в туалет, не так ли?
— Сейчас нет.
— Куда вы направлялись?
— Я вам уже сказал.
— Ох, да бросьте.
— Это имеет значение?
— Конечно, имеет, дурень. Спросите сами себя.
Молчание.
— Ну?
— Я оставил кое-что внизу.
— Что?
— Ноты.
— К «Чужестранке»?
— Да.
— Это не могло подождать до утра? Утро вот-вот настанет.
— Нет.
— Почему?
— Я хочу сжечь их. Ноты. Все части. Всё. Я проснулся и все время об этом думал. Там, в камине в холле, я их сожгу, думал я.
— Камин, наверное, уже погас.
— Я его раздую.
— Вы ведь сочиняете на ходу, да?
— Нет. Нет. Честно. Клянусь, что нет. Я хочу их сжечь.
— Еще что-нибудь?
Руперт перевел дыхание и затряс головой.
— Вы уверены, что хотите сжечь оперу?
— Сколько раз мне еще это повторить?!
— Хорошо.
— Слава богу.
— Я пойду с вами.
— Нет. То есть в этом нет необходимости. Я не стану, — сказал Руперт, сделав вялую попытку говорить беспечно, — делать глупости.
— Какие, например?
— Какие-нибудь. Никакие. Мне просто не нужны зрители. Хватит с меня публики, — сказал Руперт и выдавил из себя смешок.
— Я не буду вам мешать.
— Вы меня подозреваете. Да?
— Я подозреваю еще дюжину человек вместе с вами. Пойдемте.