руками поднес кружку с кофе к голубоватому пламени.
– Через несколько минут вы получите хороший горячий кофе, – сказал он так радостно, что Хульда потрудилась изобразить на лице восторженную улыбку. Втайне она уже прикидывала, куда бы незаметно вылить эту бурду, которую на таком огне удастся разогреть в лучшем случае до комнатной температуры.
– Вы не будете пить? – вежливо спросила она.
Старик отрицательно помотал головой:
– Позже придет моя дочь и приготовит мне на вечер горячий суп. Конечно, если снова включат газ.
Если, подумала Хульда. А если нет? Сырая картошка не годится в пищу, особенно для людей вроде герра Кюне, почти не имеющих собственных зубов. Ей стало тяжело на сердце.
Когда старик подал ей едва нагретый кофе и ожидающе взглянул на нее, Хульда, подавив отвращение, сделала большой глоток и сказала, внутренне передернувшись:
– М-м, хорошо.
– Такой юной даме, как вы, нужно следить за собой, – произнес Кюне и прикрыл глаза. Хульда уже подумала, что хозяин квартиры заснул, как тут же он вдруг резко открыл их.
– Он плакал, все время плакал.
– Простите? – непонимающе спросила Хульда.
Кюне закатил глаза к потолку, с которого, как Хульда сейчас заметила, свисали, слегка покачиваясь, клочки паутины.
– Младенец, родившийся у них наверху. Вы ведь были там? Вы его видели?
Хульда, помедлив, кивнула.
– Здоровый мальчик, – сказала она, осторожно наблюдая за стариком: – А вы? – из приличия она еще раз отпила из кружки коричневую гадость. – Вы его тоже видели?
– Не-е, – протянул герр Кюне и достал из кармана большой грязный носовой платок, в который обстоятельно высморкался. – Я редко выхожу отсюда. С моей головой нелады, говорит моя дочь, – старик повертел головой туда-сюда, словно в доказательство, что там действительно не все в порядке. – Но этот плач, я его еще слышу…
– Вы знаете, что ребенок пропал? – без обиняков спросила Хульда.
Старик сделал круглые глаза:
– Пропал? – эхом повторил он и снова высморкался. – Невероятно.
Что-то в его голосе смутило Хульду. В нем мелькнула искорка радости или даже триумфа?
– Значит, вы ничего не заметили?
– Фройляйн Гольд, кто же расскажет мне, старику, подробности своей жизни? Для других жильцов я ведь только старик Кюне, который уже не может толком подниматься по лестнице. Тут вам не община, понимаете? Каждый живет сам по себе, не заботясь о других.
После этой пространной речи он устало оперся спиной о стену и снова закрыл глаза. Хульда опять решила, что бедняга спит, но он снова ее удивил, внезапно распахнув веки и посмотрев на Хульду слезящимися глазами.
– Но все же странные люди там наверху. Вы тоже такая, фройляйн Гольд?
– Какая такая? – спросила Хульда, внезапно почувствовав неприятную тяжесть в желудке. До сих пор Теодор Кюне производил впечатление дружественно настроенного старичка.
– Из Галиции, – сказал он.
Хульда поднялась:
– Мне пора идти, господин Кюне. – Она постаралась подавить дрожь в голосе, чтобы скрыть свой гнев.
– Что ж вы такая чувствительная, фройляйн, – продребезжал старик. – Вы еще не допили кофе! Я только имел в виду, о них разное поговаривают. – Он указал пальцем вверх.
Хульда, помедлив, задержалась. Любопытство одолело.
– Что же?
– Что им неведома материнская любовь, что они варвары. Кто знает, что они сделали с мальчиком… Ведь это не ново.
Теперь Хульда действительно не выдержала:
– Такие враждебные речи я слушать не желаю. Эти обвинения исходят из средневековья, а сейчас на дворе 1923 год.
– Вам ли мне говорить, фройляйн Гольд, – лукаво улыбнулся старик. – Я все-таки дольше живу на свете, чем вы. Я лишь говорю, что евреи не такие, как мы, у них другая мораль. Или вообще никакой.
Хульда покачала головой и, не прощаясь, вышла. Она злилась, что попусту потратила время.
Еще в коридоре она услышала за дверью лающий кашель и бряцанье ключа в замочной скважине. Дверь распахнулась, и взору Хульды предстала коренастая женщина средних лет, в халате и слишком тесной кофте. Она стояла на пороге и недоверчиво разглядывала Хульду. После приступа кашля ей приходилось тяжело дышать, и Хульда непроизвольно отступила, на случай, если женщина заразна.
– Что вы делаете в квартире моего отца? – рявкнула женщина, и нервные красные пятна выступили на ее мясистых щеках.
– Простите, я собиралась зайти к верхним соседям, и ваш отец предложил мне кофе. Но я уже ухожу.
Женщина немного успокоилась и уже мягче проговорила:
– Я не люблю, когда он приводит домой незнакомых людей. Несчастный дурень не совсем в себе.
– Понимаю, – холодно сказала Хульда. Ее взгляд упал на два чемодана, которые женщина принесла с собой.
Та заметила взгляд Хульды и объяснила:
– Сегодня мы переезжаем.
– Ах, – Хульда кивнула из вежливости.
Однако незнакомка продолжала:
– Да, в парадный подъезд, подальше от этой сырой камеры. – Теперь на ее лице читалась гордость.
– В таком случае, удачи, – сказала Хульда. – Я рада, что вам удалось улучшить жилищные условия. Многим в Берлине сейчас очень нелегко.
Женщина усердно закивала и выдала что-то наподобие улыбки. Но тут ее снова разобрал кашель.
Хульда услышала приближающиеся шаркающие шаги герра Кюне.
– Да, моя дочь очень старается, – сказал он на удивление скрипучим голосом, которого до этого Хульде слышать не удавалось.
– Молчи! – резко оборвала его женщина, заставив Хульду вздрогнуть. – Не хвастайся!
Отец ответил блеющим смехом.
Хульда шагнула на полутемную лестничную площадку и сказала:
– Всего хорошего.
– Он плакал! – повторил Кюне, и от его голоса застыла кровь в жилах.
Дочь снова зашипела:
– Замолчи, я сказала!
Дверь захлопнулась, и Хульда направилась вниз. Ее не покидало чувство, что последние слова старика преследуют ее.
«Где, черт побери, бедный малыш?» – в отчаянии думала она, сбегая по ступенькам.
17
Понедельник вечер, 29 октября 1923 г.
В неосвещенном дворе Хульда споткнулась о валявшуюся крышку от мусорного бака и разбила колено. Чулок, скорее всего, порвался, и она не имела понятия, во сколько триллионов ей сейчас обойдется новая пара. Лучше не знать. Она решила вместо покупки заштопать дыру дома, что ненавидела. Да, Хульда легко и уверенно зашивала разрывы после родов, а вот с любым видом рукоделия управлялась очень неуклюже.
Она медленно ковыляла по улице и наконец села в метро на Александерплац. В вагоне пахло мокрой собакой и порошком от моли.
Всю дорогу она думала о мальчике Ротманов, ломала голову, куда он мог деться. Пребывание в затхлой квартире в гостях у жутковатого Теодора Кюне тоже не давало повода чувствовать себя лучше. Настроение было испорчено, и даже при виде уличного актера с лицом печального клоуна, хотевшего извлечь из волшебной шляпы синий искусственный цветок, когда она проходила мимо вокзала на Ноллендорфской площади,