суббота, она белее других суббот, самая белая из всех дней. Колокола зазвенят, и мы побежим к ручью умываться. Всех охватывает ощущение настоящей чистоты, наружной и внутренней, поскольку еще раньше, я забыл об этом упомянуть, мы сходили к исповеди. Многое я отдал бы сегодня за такую субботу, за пасхальную неделю, за то, чтобы мне и сегодня кто-нибудь отпустил грехи, а я, как меня учили, мог бы таким же образом отпускать их другим. Не могу забыть радости, которую приносило мне отпущение грехов. Меня часто пугали образом Бога карающего, и тогда мне приходилось его смягчать; Бог все-таки не может быть заинтересован в том, чтобы меня наказать, поскольку наказание, пусть и заслуженное, может вызвать в нас не больше, чем чувство успокоения, но никак не той радости, которую и виновному, и тому, кто имел право судить и наказывать, приносит минута отпущения. Словно мы кому-то, скажем, плохому человеку, хотели показать, что он, в сущности, не такой уж и плохой, что он всего лишь совершил ошибку, что мы все равно видим в нем своего брата. Где-то тут и начинается справедливость. Это кажется простым, но действительность бывает иной, человек сложен.
Однажды в детстве, не помню, в каком классе я тогда учился, я пошел на исповедь и утаил один грех. Я знал, что такая исповедь недействительна, но уговаривал себя: каждый день буду совершать хороший поступок, стану чаще молиться, и Господь Бог наверняка это заметит, закроет глаза на все мои грехи и забудет о них. Из церкви я вышел в большом волнении. И по дороге домой обнаружил, что забыл в церкви шапку, пришлось возвращаться. Я поискал ее сначала на скамье, потом под хорами и, в конце концов, сообразил, что мог оставить ее только в исповедальне и нигде больше. Хотел заглянуть внутрь, но туда как раз зашла одна женщина. Я отошел на два шага от исповедальни, собираясь дождаться, пока женщина выйдет, а поскольку у меня из головы не шел скрытый грех, начал молиться: прости мне, Господи, мою провинность и не пожелай услышать про мой грех, который так велик, что я не посмел признаться в нем священнику и предпочел обмануть его, но в обмане сразу же покаялся. Зачем Тебе полагаться на священника, ведь Ты и так обо мне все знаешь, все видишь и слышишь, и уши священника Тебе все равно не нужны? Я обо всем пожалел и еще сто раз пожалею, так удовольствуйся, Господи, моими благими намерениями… Мне пришлось отойти еще чуть дальше, поскольку женщина в исповедальне каялась в своих грехах довольно громко, а меня еще перед первой исповедью учили, что чужие грехи подслушивать нельзя. Однако было очень любопытно, нет ли и среди других людей таких же больших грешников, не совершила ли случайно и эта женщина проступок, вроде моего, поэтому я сделал маленький шажок вперед, убежденный в том, что хотя бы отчасти исполнил свою обязанность, а голос женщины, несмотря на мои старания, все равно до меня долетит. Я всегда сознавался в своих грехах кратко, не произносил ни одного лишнего слова, а она обо всем говорила подробно, чтобы было ясно, что она ничего не намерена утаивать. Это меня еще больше расстроило. Правда, я немного обрадовался, когда один из грехов она упомянула как бы мимоходом: «Я сплетничала». И хотела продолжать, но священник, видимо, уже привыкнув к ее основательности, с интересом перебил ее: «А о ком? О ком вы сплетничали?» С ответом она не торопилась. Священник, наверное, чтобы ободрить ее, дважды громко вздохнул, но она продолжала молчать, а я в душе просто не знал, как ее благодарить, хотя ответ интересовал и меня. «Так о ком же вы сплетничали?» — спросил священник. «Пан священник, и о вас тоже», — набралась она смелости. Потом подождала немного, священник тем временем снова вздохнул, и поскольку самая большая неприятность была позади, грехи так и посыпались из нее как из ведра.
Как только женщина вышла из исповедальни, туда вошел я. Начал обшаривать все кругом, но шапки нет, как нет. Священник — мне даже не верилось, что он забыл, как я заходил туда четверть или полчаса назад, — дожидался, когда я, наконец, раскрою рот, и поскольку я не отзывался, сам предложил мне помощь: «Я, грешное дитя…» Делать было нечего, и я начал исповедоваться снова. Снова перечислил все свои грехи, некоторые упомянул даже два раза, только тот, единственный, и теперь все никак не мог выдавить из себя. Я умолк. Священник, точно так же, как минуту назад, когда возле него каялась женщина, несколько раз вздохнул, а потом, будто мой самый большой грех рассердил его еще прежде, чем я в нем признался, раздраженно спросил: «Ну, в чем дело? Других грехов у тебя нет?» Его дыхание, в котором ощущались корица и гвоздика, ударило мне в лицо, а голос звучал, казалось, очень строго, угрожающе и настолько напугал меня, что я стал кусать губы и под конец расплакался.
«Что с тобой случилось?» — спросил священник.
«Пан священник, я забыл здесь шапку».
«Шапку, говоришь? А где? Где ты ее оставил?»
«Тут. В исповедальне».
«В исповедальне? А что ты тут делал? Вот, видишь! Почему ты не кладешь шапку на скамью? Больше грехов у тебя уже нет?»
«Нет, пан священник… Только про один забыл… Я с девочками играл».
«Ну, вот видишь! Думаешь, это хорошо? Почему же ты сразу не сказал?»
«Пан священник, мне же стыдно было».
«Это все? Вот видишь?! А грешить и Господа Бога оскорблять тебе не стыдно было?!» И он стал говорить о том, сколь велик мой грех и что я остальными, меньшими грехами тоже Господа Бога огорчаю, но он добр и все мне простит. Однако я должен пообещать, что впредь буду грехов и всех плохих дел, которые склоняют человека к греху, с боязнью избегать. Потом он вдруг умолк. И словно желая сначала поправить то, что сказал, произнес: «Но слишком уж боязливым тебе быть не обязательно. Господь Бог любит веселых детей. Не надо Его бояться. Делай только то, что тебе самому и всем остальным приносит радость. Прочитай „Отче наш“ и три раза „Богородице, Дево, радуйся!“»
Я начал читать предписанную молитву и тут же нашарил рукой свою шапку, она действительно висела в исповедальне на гвозде. И сразу вспомнил, что придя сюда в первый раз, я нащупал этот гвоздь, потому и повесил ее.
Я перекрестился. Грехи мне были отпущены.
Пан священник сдвинул зеленую