С этим связана особая значимость споров о феномене призвания варягов, о роли нашествия и зависимости от Орды, о статусе русского/белорусского населения в Великом княжестве Литовском, значении битвы при Конотопе в украинской националистической историографии или при Орше в белорусской, не говоря уже об интерпретациях Голодомора или характера сопротивления советизации на Западной Украине.
Важным фактором существования подобных нарративов является то, что они по определению не могут быть единственными и сам факт их наличия предполагает присутствие конкурирующих двойников. Двойники – это два «тела» в одном месте. Однако можно рассмотреть саму историографию как набор подобных сюжетов, как способы литературного конструирования субъектов, важным моментом которого будет присутствие Другого. Этот Другой может быть имперским или локальным, но по сути монологическим. Строго говоря, двойники поддерживают друг друга, являются условием взаимного существования.
Собственно любая историография, как отмечал Ф. Анкерсмит, возможна только в поле различных сосуществующих и конкурирующих друг с другом нарративов: «Нарративное пространство исторического нарратива не может быть установлено рассмотрением только данного исторического нарратива. Нарративное пространство возникает только тогда, когда сравниваются конкурирующие нарративные интерпретации»[306]. Историчность всегда подразумевает конкуренцию. Но фиксируемые нами выше случаи отсылают не просто к историчности, а к акту конструирования нации как единого тела, усиливающего эту специфику конкуренции.
Традиционная история выстраивается как линеарный нарратив двигающегося по ступенькам обретения себя исторического субъекта. Но внутренняя сложность нарратива и тропы, лежащие в основании повествования, обычно невидимы. Они являются превращенной формой вытесненного насилия и жертвы, играющих фундаментальную роль в выстраивании одномерного исторического пространства и времени.
Ситуация, в которой двойники становятся видимыми, или, говоря по-другому, ситуация, в которой обнаруживаются ограничения конкурирующих национальных нарративов, – это симптом кризиса. В нашем случае – симптом кризиса идеи нации и идеи истории как способов создания чистого гомогенного пространства совместности, исключающей Другого.
В концепции Рене Жирара[307] двойники претендуют на одно место. В контексте национальной историографии это два «тела», размещенные в одном месте. Двойники – это и чудовища, в которых они превращаются в процессе эскалации конфликта с соответствующей дегуманизацией противника, и одновременно невинные жертвы агрессии и насилия. Конфликт разрешается, когда в процессе движения маятника насилия происходит выбор жертвы. Он фиксируется одной из сторон и является произвольным и иррациональным с точки зрения внешнего наблюдателя. Жертва же обладает амбивалентным статусом (наиболее наглядный пример тропа), она находится на границе сакрального и профанного, низкого и высокого, невинности и насилия, «нашего» и потустороннего.
Выбор одного из двойников как «правильного» произволен и иррационален, но после этого двойник ретроспективно сакрализируется и эссенциализируется, а следовательно, порождает соответствующий нарратив. Значимый исторический текст, с которым идентифицируется какая-либо общность, т. е. миф, задающий ее идентичность, – это ретроспективный рассказ о жертве или рассказы о жертвах, склеивающиеся в единую историю «нас».
То, о чем пишет Жирар, – это ритуал канализации насилия и конструирования субъекта, опирающегося на этот ритуал. Ритуал – не просто феномен, который обнаруживается за событийной канвой текста, это активный процесс, в который вовлекаются разные уровни реальности, профанные и сакральные, а также тело и «мир вещей». И одновременно это рассказ о первоначале – пункте, в котором противоположности (двойники и времена) смешиваются, чтобы потом конституировать текущий порядок.
По сути то, что в концепции Жирара фиксируется как жертва, на уровне повествования выступает как троп. Троп оказывается переходной структурой как между прошлым и настоящим, так и между чисто повествовательным и телесным миром. Троп обозначает подвижную границу между знаком и телом.
На уровне социума рассказ о жертве отсылает к особенному пункту пространства и времени, т. е. к месту памяти. А на уровне ритуала это лиминальность (Тернер)[308], срединная часть его пространства и времени.
Итак, зона разрыва, она же зона начала, то, что на уровне текста выступает как троп, на уровне сюжета выступает как жертва и ритуал, а на уровне социума оно предстает как место памяти.
Выход за пределы классической историографии в отношении с прошлым
Обнаружение того, что за национальным историческим нарративом стоит ритуальная практика обращения к местам памяти, выводит анализ на фиксацию ограниченности традиционных подходов к историческому опыту и отношениям с прошлым, демонстрирует актуализацию других форм связи с прошлым.
Места памяти (П. Нора) – это особенное «пространство» в поле идентичности субъекта или субъектов, с которым связаны значимые события[309]. Места памяти нагружены символическим значением и описываются наиболее фундаментальными нарративами. Вокруг мест памяти развертывается коммеморативная официальная и неофициальная деятельность. Нарративы мест памяти – это нарративы главных исторических травм и триумфов.
Отношение акторов к местам памяти – это отношение не просто в рамках порождения или интерпретации текстов, оно является взаимодействиями, в которые вовлекается вся полнота социальных практик «души и тела». Это полнота переживаний и соответствующие ритуальные действия. Обращенность к различным местам памяти у разных сегментов социума, а также конкурирующих групп не одинакова. Одни вызывают всеобщую вовлеченность, хотя, возможно, с разной оценкой у групп, однако общность поля мест памяти создает пересекающуюся сеть.
Выявление ритуальной структуры в проблематике начал истории и при отборе ключевых событий, отраженных в национальном нарративе с привязкой к местам памяти, приводит к трансформации отношения к прошлому. Расширяется, становится все более видимой тематизация прошлого за пределами научной историографии[310]. С этим связан рост внимания к проблематике исторической памяти, обращение к темам ностальгии по разным ушедшим эпохам, а также прямая политизация отношения к прошлому в виде исторической политики. В разных странах происходит институционализация исторической памяти, принимаются правовые акты и законы, стремящиеся юридически зафиксировать политические и нравственные оценки болевых событий прошлого.
Строго говоря, подобное разнообразие форм отношения с прошлым было и раньше. Однако если становление нации в эпоху раннего модерна тематизировало национальные нарративы и научную историографию, то постклассическая ситуация актуализирует другие способы отношений. Прошлое предстает не как единое поле, а фактически распадается на ряд мест памяти, вокруг которых проводятся памятные ритуалы и создаются соответствующие нарративы.
Ю. Лотман и Б. Успенский в известной работе «Миф – Имя – Культура» описывают мифологическое пространство, противопоставляя его пространству рационального познания как набор единичных точек[311]. Прошлое различных мест памяти оказывается подобным такому мифологическому пространству. Точки не связаны общим знаменателем, они не слиты в едином нарративе, так же как и не связаны между собой логически. Они соединены скорее метонимически, по касательной, как пересекающиеся явления, но несводимы к одной линии. Связующим фактом является сам набор «мест», создающий общую рамку, и ритуальное обращение с ним.
В результате обнаруживается, что история расслаивается на самостоятельные сюжеты, связанные с конкретными местами памяти. Одновременно каждое место памяти предстает как знаковое, связанное с травматическим опытом или опытом победы.
Расслоение одномерного нарратива и актуализация прошлого как набора отдельных, хоть и связанных друг с другом «мест» приводит к тому, что с разными фрагментами исторического опыта устанавливается различная связь, происходит частичное их пересечение.
Если истории каждого актора и какой-либо социальной группы оказываются сложным переплетением отношений со значащими «точками» в прошлом, с которыми поддерживается периодически обновляемая ритуальная связь, то тотальной идентификации с одним только сюжетом и его толкованием в стабильном состоянии социума быть не может. Это открывает пространство для потенциального диалога как с двойниками, так и со своим собственным сложным прошлым. А актуализация ритуальной составляющей этих отношений позволяет искать адекватные формы вовлечения в терапевтические отношения.