На уровне текста, нарратива подвижный разрыв между прошедшим прошлым и прошлым настоящего оформляется, и заполняется и «преодолевается» тропами[301].
Троп – это знак, обладающий прямым и переносным значением. Его двойственность позволяет ему находиться на динамичной границе разнокачественных миров (в данном случае прошлого и настоящего) и переводить события и явления «внутрь», в поле исторического нарратива. В этом смысле такие события, как Бородинская битва, восстание декабристов или призвание Рюрика, – это явления, с одной стороны, отделенные от нас разрывами, позволяющими считать это прошедшим прошлым, с другой стороны, в рассказ о «нашей истории» эти события включаются как значимые элементы того, что создает «нас».
В тексте, говорящем из настоящего о прошлом, всегда ретроспективном, образы прошлого, то, что в самом рассказе принадлежит настоящему, приписываются собственно прошлому. В итоге рассказ эссенциализируется и мифологизируется, а нарратив представляет описываемую историю как подлинный ход событий из прошлого в настоящее.
Скрытые от наблюдателя метафоры, метонимии и синекдохи, связи с первоначальным событием, с пространством, с социальными группами и героями позволяют читателям истории, посредством нарратива, идентифицироваться с периодами и событиями прошлого как «своими». Национальный нарратив выстраивается как линия событий от начала к современности. Критический взгляд на эту линию указывает, что в действительности нарратив не может быть сплошной непрерывной чертой, это повествование о ключевых событиях или структурных изменениях, которые заданы спецификой нарративного сюжета. Это всегда выборка некоторых stories, конструирующая особенности понимания history. Точка начала, а также ключевые события сюжета истории носят знаковый символический характер для конструируемой национальной идентичности, следовательно, отношения с ними также имеют особый «нагруженный» характер. Эти события «расположены» в специфической эмоциональной зоне, поэтому выявляется подвижная пограничная зона, в которой фиксируются как разрыв, так и контакт с прошлым, а основной характеристикой этой зоны является подвижная двойственность, что позволяет соотнести ее с тропом.
Двойники и насилие
Постколониальная критика национальных нарративов выявила множество слабых мест у концепций, основывающихся на просветительских моделях.
Подрыв трансцендентного означающего, кризис больших нарративов и привилегированных позиций западноевропейского социально-политического дискурса выявляют проблемные зоны в традиционной национальной историографии. Назовем некоторые из них – темы насилия и жертвы, вытесненных и «забытых» Других, фиксация различий и сложностей в структуре собственного «Я», «Мы».
Классическое выражение Э. Ренана: «Ни один француз не знает, бургунд он, алан или вестгот; всякий гражданин Франции должен забыть Варфоломеевскую ночь, убийства на Юге в XIII в.»[302], наглядно указывает на пример вытесненного насилия как условия складывания национального «Мы». Региональные различия, сословные барьеры, этническое своеобразие, – все это должно быть перемолото в плавильном котле становящейся нации. Критика Просвещения, постколониальные научные подходы вскрывают это забытое насилие, демонстрируют «швы», которыми сшито единое национальное «тело». Постклассическая ситуация возвращает вытесненных других, демонстрирует нередуцируемую инаковость, от которой нельзя отделаться, и отношения, которые были проникнуты насилием. Можно забыть Варфоломеевскую ночь или насилие при взятии Казани, но есть вероятность, что в альтернативной версии истории двойник может (захочет), при изменении социально политического контекста, активно педалировать тему этого забытого насилия.
Этнические чистки на территории Центральной и Восточной Европы в середине XX в. при критическом подходе не позволяют создавать однолинейные национальные нарративы, в которых образ врага и злодея однозначно приписывается внешнему противнику (фашизму и коммунизму или этническим и социальным группам)[303]. Эта ситуация разворачивает проблематику выстраивания истории к тем обстоятельствам формирования исторических нарративов, которые не замечались в XIX – начале XX в. к темам, которые были периферийны для рефлексии, а теперь выходят на первый план. Это темы насилия, жертвы, двойников и соответствующих этим явлениям нарративных форм.
Традиционный национальный нарратив рассказывает о начале коллективного тела на определенной территории. Претендуя на нее, он вступает в конкуренцию с другими историографическими традициями, в которых на эту территорию и на события, происходящие на ней, посягает другое коллективное национальное тело. В одних случаях это борьба за спорные территории между соседями, как в Нагорном Карабахе, спор между Францией и Германией по поводу Эльзаса и Лотарингии в XIX–XX вв. или полемика с притязаниями поляков в русской историографической традиции XIX в. по поводу белорусских или украинских земель. В других случаях это дискуссии, в которых нарративу, претендующему на всеобщий, противостоит национальный нарратив, отстаивающий свою самобытность, но рассматриваемый доминирующей традицией как нелегитимный (например, конкуренция российской историографии и формирующейсяв XIX в. украинской за признание своего статуса[304]).
В постколониальных исследованиях традиционно критикуется имперский нарратив, но проблема в том, что конкурирующие нарративы часто выступают как двойники по отношению к друг другу, и по сути внутренне воспроизводят имперскую структуру со всем скрытым внутри себя насилием. Мир буквалистского прочтения мифа не дает места Другому и своей собственной сложности. В нем насмерть схватываются эссенциалистские нарративы сражающихся друг с другом двойников.
Александр Эткинд в работе «Внутренняя колонизация» разбирает тему двойника в контексте колониальной проблематики, эффектов самоколонизации, возникших от внедрения просветительских модернистких принципов. Эткинд пытается работать с историографией и литературой, тем самым преодолеть существующий разрыв между ними. Обращаясь в этомконтексте к проблематике Рене Жирара, он анализирует «тексты культуры» или художественной литературы, а в качестве иллюстрации он использует текстповести Ф.М. Достоевского «Двойник».
«Как в “Носе” Гоголя, герой – мелкий петербургский чиновник Голядкин – встречает своего двойника. Этот клон носит тоже имя и занимает туже должность, но ведет себя попеременно как друг и враг. Хуже всего то, что двойник всегда быстрее и умнее оригинала и его больше любят. Голядкин, разумеется, сумасшедший, но не понимает этого. Для него эти настойчивые появления двойника – личная и всеобщая катастрофа, переворот в самом сердце социального порядка. Он поражен, что другие не разделяют его чувства. Сюжет развивается в тесном социальном пространстве, которое определяется как перевернутая пирамида власти, от толпы начальников Голядкина, которые все одинаковы, до его слуги Петрушки. Голядкин недоволен собой и своим местом в мире, всегда старается быть кем-то другим, занять чужое место, стать самозванцем» (курсив мой. – И.Я.)[305].
В этом отрывке Эткинд рассматривает специфику бытия субъекта, переживающего ситуацию внутренней колонизации. Я в данном случае делаю акцент не наотдельныхакторах социальных отношений, отраженных в литературе, а на характере самой историографической традиции националистического взгляда на мир, которая также оказывается в ситуации сосуществования с двойниками. Нарративы двойников, создавая альтернативное описание истории, выбирают разные исходные точки начала истории, разные события в качестве ключевых для региона или предлагают альтернативную интерпретацию одних и тех же событий.
С этим связана особая значимость споров о феномене призвания варягов, о роли нашествия и зависимости от Орды, о статусе русского/белорусского населения в Великом княжестве Литовском, значении битвы при Конотопе в украинской националистической историографии или при Орше в белорусской, не говоря уже об интерпретациях Голодомора или характера сопротивления советизации на Западной Украине.
Важным фактором существования подобных нарративов является то, что они по определению не могут быть единственными и сам факт их наличия предполагает присутствие конкурирующих двойников. Двойники – это два «тела» в одном месте. Однако можно рассмотреть саму историографию как набор подобных сюжетов, как способы литературного конструирования субъектов, важным моментом которого будет присутствие Другого. Этот Другой может быть имперским или локальным, но по сути монологическим. Строго говоря, двойники поддерживают друг друга, являются условием взаимного существования.