Читать интересную книгу Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

же запрокидывает голову, выгибается и пытается воздеть руку к небу.Я получил за труд лишь зоб, хворобу(Так пучит кошек мутная водаВ Ломбардии – нередких мест беда!)Да подбородком вклинился в утробу;Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу,Полез к горбу; и дыбом – борода;А с кисти на лицо течет бурда,Рядя меня в парчу, подобно гробу;Сместились бедра начисто в живот,А зад, в противовес, раздулся в бочку;Ступни с землею сходятся не вдруг;Свисает кожа коробом вперед,А сзади складкой выточена в строчку,И весь я выгнут, как сирийский лук.Средь этих-то докукРассудок мой пришел к сужденьям странным(Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!):Так! Живопись – с изъяном!Но ты, Джованни, будь в защите смел:Ведь я – пришлец и кисть – не мой удел![252]

При всей изобретательности и практичности устройства лесов определенные физические неудобства, сопровождающие создание произведения такого масштаба, были неизбежны, да и в целом напряжение и дискомфорт можно было отнести к издержкам ремесла фрескиста. Микеланджело как-то сказал Вазари, что фресковая живопись – «искусство не для стариков»[253]. Вазари утверждал, что, когда он сам взялся расписывать пять комнат во дворце великого герцога Тосканского, ему пришлось собрать фиксирующую конструкцию, которая во время работы поддерживала голову. «И этим, – жалуется автор, – я себе испортил глаза, и голова у меня ослабла так, что я чувствую это и теперь»[254]. Якопо да Понтормо тоже пришлось нелегко. В его дневнике за 1555 год описано, как он был вынужден подолгу стоять на лесах, не разгибая спины, когда расписывал Капеллу принцев в базилике Сан-Лоренцо во Флоренции. Неудивительно, что в итоге он заработал боли в спине, временами становившиеся нестерпимыми, так что он не мог даже есть[255].

Микеланджело особенно беспокоили симптомы, вызванные переутомлением глаз. Подолгу обращая взгляд вверх, он обнаружил, что может читать тексты или рассматривать рисунки, только держа их над головой, на расстоянии вытянутой руки[256]. Нездоровые условия, не менявшиеся месяцами, очевидно, сказывались, когда он брался за эскизы и картоны. Но, по утверждению Вазари, художник мужественно сносил все тяготы и ограничения. «Ведь, загораясь с каждым днем все сильнее желанием созидать, накопляя и улучшая созданное, он не замечал усталости и не заботился об удобствах»[257].

В наполненном безысходностью письме к Буонаррото мало что подтверждает это доблестное небрежение физическими неудобствами. Изматывающий год, проведенный на лесах, а также семейные неурядицы, похоже, лишили Микеланджело телесных и душевных сил. К этому могли добавиться и другие причины, заставившие его пасть духом, ведь ему не хватало моральной поддержки. «У меня совершенно нет друзей», – жаловался он в письме. Вряд ли он стал бы сетовать на одиночество, будь рядом по-прежнему Граначчи, Индако и Буджардини. Сделав свое дело, помощники, составлявшие костяк специально подобранной артели, скорее всего, покинули место действия осенью 1509-го, проработав не больше года. Микеланджело продолжил трудиться над своей задачей – не завершенной еще и на две трети – с новыми подручными.

Глава 17. Золотой век

Микеланджело был суеверен. Как-то раз приятель, лютнист по имени Кардьере, пересказал ему свой сон, безоговорочно принятый художником на веру[258]. Это было в 1494 году, когда на Италию двигалась армия Карла VIII. В сновидении перед Кардьере предстал призрак Лоренцо Великолепного, одетого в лохмотья, и повелел лютнисту предупредить сына Лоренцо, Пьеро Медичи, нового правителя Флоренции, что если он не образумится, то лишится власти. Микеланджело стал убеждать перепуганного Кардьере, что нужно рассказать о сне надменному и невежественному Пьеро, но лютнист отказался, страшась гнева правителя. Прошло несколько дней, Кардьере вновь навестил Микеланджело и на этот раз выглядел еще больше напуганным. Призрак Лоренцо явился вновь и на этот раз дал ему пощечину за неисполненное приказание. И вновь Микеланджело стал умолять лютниста, чтобы тот описал Пьеро видение. Но когда Кардьере наконец набрался смелости и предстал перед Пьеро, то был им высмеян: мол, призрак его отца никогда не снизошел бы до простого лютниста. И все же Микеланджело и Кардьере не сомневались, что пророчество вот-вот исполнится, и поспешно бежали в Болонью. Пьеро Медичи действительно вскоре был свергнут.

Микеланджело не единственный верил в сны и приметы. В те времена среди представителей всех сословий не угасал интерес к пророческому знанию и всему, что с ним связывали, – от видений и астрологии до появления на свет «монстров» с врожденными аномалиями и проповедей бородатых отшельников. Даже такой скептик, как Никколо Макиавелли, признавал глубинный смысл пророческих высказываний и разного рода предзнаменований. «В любом городе или крае не упомнить мало-мальски значимого события, – писал он, – на которое не указали бы прорицатели, откровения, чудеса или небесные знаки»[259].

Любой, кто объявлял, что владеет даром видеть будущее, в таком городе, как Рим, мог рассчитывать на хороший спрос; не было недостатка и в пророках, а также прочих доморощенных «людях Божиих», блуждавших по улицам и предсказывавших судьбу всем, кто готов был их выслушать. В 1491 году в Рим наведался один из таких новоиспеченных оракулов, загадочный бродяга, оглашавший улицы и площади восклицаниями: «Говорю вам, о римляне, многим рыдать в год нынешний, тысяча четыреста девяносто первый и быть горю, смертям и крови на ваши головы!»[260] Через год Родриго Борджиа избрали папой. Затем в городе объявился новый пророк. Его прорицания оказались более жизнеутверждающими: «Мир вам, да будет мир»; в результате у него появилось столько последователей из черни, называвших его Илия, что власти поспешили упрятать его за решетку[261].

Простодушной верой в пророческое знание можно отчасти объяснить появление во фреске Микеланджело пяти превосходящих натуральную величину женских фигур – сивилл из греческой и римской мифологии. Сивиллы исполняли роль прорицательниц: эти женщины жили в святилищах и предсказывали будущее, входя в состояние транса, их неясные речи часто принимали форму загадок или акростихов. Благодаря римскому историку Титу Ливию известно, что к их записям, которые хранили жрецы, в трудный момент обращались члены римского сената. Такое использование текстов прослеживается вплоть до 400 года н. э., но вскоре после этого рубежа большинство рукописей сожгли по приказу Стилихона, полководца, потомка представителей вандальских племен. Впрочем, из пепла этих письмен возродились новые, якобы несущие в себе мудрость сивилл. Во времена Микеланджело пророческие тексты активно ходили по рукам, и среди них манускрипт, названный «Oracula sibyllina» («Оракул Сивиллы»). Сочинение представляло собой пеструю подборку невнятных и явно сфальсифицированных текстов в иудеохристианском духе, однако в 1509 году лишь немногие ученые мужи ставили под сомнение их достоверность.

Казалось бы, фигуры из языческой мифологии должны выглядеть непрошеными гостями в христианском храме, однако два Отца Церкви, Лактанций и святой Августин, оправдали сивилл с точки зрения христианства: по их мнению, в своих речениях они