не все в Риме разделяли восторг Эджидио. Облик Кумской сивиллы, изображенной на плафоне Сикстинской капеллы, несомненно, должен был казаться странным всерьез верящим в то, что эта пророчица предсказала наступление золотого века, отмеченного деяниями Юлия. У Микеланджело она нарочито уродлива и обладает поистине обескураживающим обликом, если сравнивать ее с другими персонажами плафона: огромные руки, массивные бицепсы и предплечья, плечи как у атланта, которые своей громоздкой массой зрительно уменьшают голову. Из этого нелестного портрета видно также, что она страдает дальнозоркостью и, читая книгу, держит ее почти на расстоянии вытянутой руки. Впрочем, плохое зрение вовсе не лишает способности прозревать вглубь событий. Как раз наоборот: по одной из версий мифа о Тересии, он получил свой пророческий дар в утешение, ибо был ослеплен, когда подглядывал за купающейся Афиной. И точно так же можно предположить, что слабое зрение Кумской сивиллы символизирует ее мистическую прозорливость[271]. С другой стороны, Микеланджело, возможно, хотел тем самым сказать, сколь ненадежно полагаться на достоверность видимого ею хоть в трансе, хоть наяву. Как бы то ни было, его отношение к этой уродливой старухе и ее пророчествам, вероятно, выражено в жесте одного из двух изображенных рядом обнаженных детей: мальчик показывает ей фигу, заложив большой палец руки между указательным и средним, что является довольно грубым жестом (описанным у Данте и до сих пор хорошо знакомым итальянцам), – это все равно что показать средний палец[272].
Непристойный жест, как и некоторые другие «шалости» Микеланджело, скрытые в этой фреске, оставались невидимыми во времена, когда еще не было фотографии и зрители не пользовались увеличительными приборами. При всей угрюмости нрава художник слыл весьма колким насмешником. Так, он однажды пошутил над живописцем, написавшим картину, в которой лучше всего удался бык: «Всякий художник хорошо изображает самого себя»[273]. Голый мальчик, показывающий фигу за спиной у сивиллы, дает нам понять: несмотря ни на что, Микеланджело не утратил чувства юмора. Но, как и в стихотворении, где упоминаются крест и терн, здесь также очевиден скептицизм в отношении неуемных славословий Эджидио – про папу и золотой век.
Микеланджело был в Риме не единственным, кому идея «божественной миссии» понтифика по отвоеванию территорий папства казалась сомнительной. Еще больше скепсиса продемонстрировал прославленный гость, прибывший в город летом 1509 года. Дезидерий Эразм, сорокатрехлетний священник из Роттердама, считался одним из лучших богословов Европы. За три года до этого он уже побывал в Италии в качестве наставника сыновей придворного лекаря Генриха VII Английского, которые совершенствовали свое образование за границей. Жил он тогда то в Венеции, то в Болонье, где и стал свидетелем триумфального прибытия Юлия. Теперь же, с новым воспитанником Александром Стюартом, внебрачным сыном шотландского короля Якова IV, он прибыл в Рим по приглашению кузена папы, баснословно богатого кардинала Рафаэля Риарио. Знакомя Александра с классической культурой, Эразм надеялся также во время своего визита получить у понтифика индульгенцию, очищающую его от отцовского греха: он был сыном священника, который, как нетрудно догадаться, нарушил обет безбрачия.
Портрет Эразма Роттердамского работы неизвестного художника круга Кранаха Старшего
В Риме Эразма ждал самый теплый прием. Он поселился в роскошном особняке кардинала Риарио возле Кампо деи Фьори, а во время мессы в Сикстинской капелле удостоился места в ее алтарной части. Он встретился с Эджидио да Витербо, а также с не менее начитанным и одаренным «Федрой» Ингирами. Как и Эджидио, Эразм совершил паломничество в пещеру Кумской сивиллы на озере Аверно. Кроме того, ему показали древнеримские памятники и сокровища, хранившиеся в старинных библиотеках, – об этом он долго будет вспоминать с особым трепетом. Возможно, ему даже разрешили взглянуть на грандиозную фреску, создаваемую в Сикстинской капелле под покровом холщовых завес. Летом 1509 года плафон капеллы уже называли в числе римских чудес, поскольку некий каноник по имени Франческо Альбертини, некогда ученик Доменико Гирландайо, только что закончил опус «Opusculum de mirabilis novae et veteris urbis Romae» – своего рода путеводитель, в котором перечислялись самые выдающиеся памятники и фрески. «Michaelis Archangeli, – писал Альбертини, – трудился над фреской Сикстинской капеллы в поте лица»[274].
Микеланджело ревниво защищал территорию на лесах от посторонних, и, разумеется, уже завершенные фрагменты фрески были недоступны для любопытствующих. Однако Эразм вполне мог быть приглашен наверх, чтобы полюбоваться произведением. Несмотря на то что книги привлекали его больше, чем живопись, их с пути Микеланджело легко могли пересечься, особенно если Эджидио да Витербо действительно был причастен к разработке композиции плафона. Они даже могли быть знакомы и встретиться впервые еще в Болонье, ведь в 1507 году Эразм попал в этот город как раз тогда, когда там работал мастер. Впрочем, ни документальных свидетельств, ни случайных упоминаний об этой встрече не осталось, и не исключено, что эти два великих человека разминулись как в море корабли.
Эразму удалось достичь своей цели: Юлий официально подтвердил, что богослов рожден от «бобыля и вдовы», что, в сущности, являлось правдой, но, понятное дело, не вполне. Этот статус избавлял Эразма от клейма незаконного рождения и давал ему право занимать в Англии церковные должности. Предложение не заставило себя ждать. Его пригласили в Лондон, причем не кто иной, как архиепископ Кентерберийский, выславший пять фунтов на дорожные расходы. Эразм также получил от своего друга, лорда Маунтжоя, увлекательное послание с рассказом о новом короле Англии. Генрих VII скончался в апреле 1509 года, и трон занял его сын, миловидный восемнадцатилетний юноша, известный своим благочестием и образованностью. «Смеются небеса, земля ликует, – писал Маунтжой о новом короле Генрихе VIII, – вокруг все мед и молоко»[275].
И все же Эразм отправился в Англию с величайшей неохотой. «Если бы только мне не пришлось отрывать себя от Рима, – позднее вспоминал он, – я бы так никогда и не собрался уехать. Там наслаждаешься сладостью свободы, богатством библиотек, приятной дружбой с сочинителями и учеными мужами, а также памятниками древности. Почтенные прелаты удостаивали меня своим обществом, так что я не мыслю для себя большей радости, чем могло бы дать возвращение в этот город»[276].
Тем не менее в Риме Эразму понравилось не все. По прибытии в Лондон осенью 1509 года ему понадобилось некоторое время, чтобы поправить здоровье: после утомительной дороги и полной испытаний переправы через Ла-Манш у него прихватило почки. Он уединился в доме своего близкого друга Томаса Мора – кстати, написавшего по случаю коронации Генриха VIII поэму, исполненную радости от приближения золотого века, почти в той же риторике, в какой Эджидио воспел Юлия. Вынужденно оставаясь в четырех стенах, в компании многочисленных детей