Читать интересную книгу Темные кадры - Пьер Леметр

– Как ты нашел оружие с настоящими пулями?

– Купил.

Она хотела бы спросить где, за сколько и как, но очень быстро добирается до главного вопроса:

– Ты хотел убить этих людей, Ален?

А вот на это ответить сложно, потому что да, полагаю, что да. Я заверяю:

– Конечно же нет, ну что ты…

Разумеется, Николь не верит ни одному моему слову.

– Тогда зачем ты его купил?

У меня такое впечатление, что этот пистолет будет стоять между нами еще очень долго.

Николь снова начинает плакать, но теперь не скрывает этого. Она протягивает ко мне руки, хватает мои ладони, и я больше не могу скрывать очевидное: мое обручальное кольцо исчезло. Наше обручальное кольцо, конечно же, уже отдано за отсос молодому проституту, который несколько дней поносит его в ухе, пока не обменяет на дозу дури, колес или метанола… Николь ничего не говорит, она заносит информацию в ту колонку, которая в один прекрасный день позволит оценить объем наших совместных потерь. И возможно, итог нашего банкротства.

Я прекрасно знаю, что у нее вертится на кончике языка единственный вопрос, который она никогда не задаст: «Почему ты меня покинул?»

Однако хронологически самым первым посещением был визит Люси. Естественно. Копы арестовали меня и спросили, есть ли у меня адвокат, я назвал Люси. Кстати, она была готова прийти. С момента, когда меня арестовала ББР, Люси знала, что ей я позвоню первой. Она крепко обнимает меня, расспрашивает, как я себя чувствую, и ни слова о том, что сама думает о происшедшем, ни одного упрека – это такое облегчение! Именно поэтому я не стал бы звать ее сестру, даже если бы та была адвокатом.

Полицейские устроили нас в маленькой комнатке, и время пошло. Мы не стали давать волю излияниям, боясь, что нас обоих захлестнут эмоции, и я спрашиваю Люси, каковы следующие действия, как все будет развиваться дальше. Люси в общих чертах описывает мне процедуру, но, едва осознав, в чем недопонимание, мгновенно реагирует:

– О нет! Нет, папа, это невозможно!

– Не понимаю почему. Совсем наоборот: я в тюрьме, моя дочь – адвокат, что может быть логичней!

– Я адвокат, но я не могу быть ТВОИМ адвокатом!

– Почему? Это что, запрещено?

– Нет, не запрещено, но…

– Но что?

Люси посылает мне очень милую улыбку, которая напоминает мне ее мать, что при данных обстоятельствах вгоняет меня в полную депрессию.

– Послушай, – говорит она как можно убедительней, – то, что ты там сделал, папа, уж не знаю, отдаешь ли ты себе полностью в этом отчет, но это очень… серьезно.

Она обращается ко мне как к ребенку. Я делаю вид, что не замечаю этого: ее реакция кажется мне естественной, учитывая, в каком направлении пошел разговор.

– Я не знаю, как судья станет квалифицировать факты. Имеет место как минимум «незаконное лишение свободы», возможно «с отягчающими обстоятельствами», а поскольку ты стрелял в полицию…

– Я не стрелял в полицию, я стрелял в окна!

– Да, такое возможно, но за окнами была полиция, и это называется «вооруженное нападение на представителя власти».

Когда ничего не понимаешь в юриспруденции, подобные выражения вызывают мгновенный страх. И возникает единственно важный вопрос:

– И на сколько это тянет? По максимуму?

Горло пересохло, язык тоже, и такое ощущение, что голосовые связки скребут по наждачной бумаге. Люси вскидывает на меня глаза и какое-то мгновение пристально вглядывается. На нее легла самая трудная задача: заставить меня выдержать испытание реальностью. И она выполняет ее с блеском. Моя дочь – чертовски хороший адвокат. Она говорит медленно, тщательно артикулируя каждое слово:

– То, что ты сделал, – это почти самое худшее: максимальное наказание, папа… Тридцать лет лишения свободы.

До сих пор эта цифра была предположением. В устах Люси она превращается в безумную реальность.

– А всякие сокращения срока?

Люси вздыхает:

– Не тот случай, уверяю тебя…

Тридцать лет! Эта перспектива меня просто убила, и Люси это прекрасно видит. Я и так в плачевном состоянии. Ее подтверждение меня просто добило. Наверное, я расплылся на стуле и не мог больше себя контролировать – я плачу. Знаю, что нельзя, что плачущие старики – самое непристойное зрелище, но это сильнее меня.

Прежде чем ввязаться в схватку, то есть за два дня до захвата заложников, я отвел на все про все меньше двух часов, чтобы прикинуть юридические риски. Я открыл и пролистал две-три книги по юриспруденции, рассеянно почитал: мною владела бешеная ярость. Я знал, что ввязываюсь в нечто отчаянное, но последствия были куда более абстрактны, чем моя ненависть.

Я умру здесь – вот что говорю я себе сейчас.

И достаточно глянуть на Люси, чтобы понять, что она думает то же, что и я. Даже о половине этого срока, даже о пятнадцати годах невозможно и помыслить. Сколько мне будет, когда я выйду, – семьдесят пять, восемьдесят?

Даже если я умудрюсь сделать так, чтобы мне не расквашивали физиономию пару раз в месяц, – это невозможно.

Я плачу навзрыд. Люси сглатывает слюну.

– Мы будем бороться, папа. Во-первых, это максимальный срок, и нигде не сказано, что присяжные…

– Как – присяжные? Разве не судья?

– Конечно нет, папа! – Она в ужасе от глубины моего непонимания. – То, что ты сделал, подлежит суду присяжных.

– Присяжных? Но я не убийца! Я никого не убил!

Мои слезы, смешанные с возмущением, смехотворны. Для Люси ситуация становится все более и более сложной.

– Именно поэтому тебе требуется специалист. Я тут поспрашивала и на…

– У меня нет средств платить специалисту.

– Мы найдем деньги.

Я утер лицо тыльной стороной ладони:

– Правда? И где же это, интересно? Стой, у меня идея: давай попросим у Матильды и Грегори одолжить нам то, что я им оставил!

Люси раздражена. Я продолжаю:

– Оставь это. Не важно, я буду защищать себя сам.

– Даже не думай! Наивность в таких делах приводит только к одному результату: ты получишь по полной!

– Люси…

Я беру ее за руку и пристально смотрю в глаза:

– Если это будешь не ты, значит буду я. Но никто другой.

Моя дочь осознает, что не помогут ни убеждения, ни даже аргументы. Она понимает, что, возможно, ей ничего не остается, и чувствует себя совершенно беспомощной.

– Почему ты просишь меня об этом, папа?

Ко мне вернулось спокойствие. У меня перед ней огромное преимущество: я знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы моя дочь была моим адвокатом. Я думал об этом беспрерывно все последние часы. Для меня иного выхода нет. Мое решение окончательно.

– Мне скоро шестьдесят, Люси. На кону – оставшиеся годы моей жизни. Я не хочу доверять это кому-то, кого не знаю.

– Но это же не психотерапия, папа, – это заседание суда присяжных! Тебе нужен профессионал, специалист! – Она пытается найти слова. – Я не знаю, как работать с судом присяжных, это же совершенно особое дело. Это… это…

– Это то, о чем я тебя прошу, Люси. Если ты не хочешь, я пойму, но если не ты…

– Ну да, ты мне уже говорил! Это шантаж!

– Конечно! Я рассчитываю, что ты меня любишь достаточно, чтобы согласиться помочь мне. И если я ошибаюсь, скажи!

Голос мой поднялся и тут же заглох. Тупик. Больше мы ничего друг другу не говорим. Она нервно моргает. Думаю, она уступит. Пусть эта мысль пробьет себе дорогу у нее в голове. У меня есть шансы.

– Я должна подумать, папа. Я не могу тебе ответить вот так сразу…

– Не торопись, Люси, время есть.

Но на самом деле времени нет. Очень скоро придется совершать кучу всяких процессуальных, судья потребует сообщить, с кем ему обсуждать дело, мне нужны будут советы, какой линии защиты придерживаться, начнутся ужасные сложности…

– Я подумаю. Не знаю.

Люси нажимает на звонок. Больше ей сказать нечего. Мы быстро прощаемся. Не думаю, что она затаила на меня обиду. Пока еще нет.

34

Мое дело очень быстро попало на первые полосы. В том числе и в вечерние новости по телевизору, что вряд ли улучшит отношение ко мне судьи, которому такое внимание прессы наверняка не понравится. Через день после ареста у меня появилась надежда, что ко мне потеряют интерес, потому что крупный босс тоже оказался в тюрьме за экономические хищения в астрономических размерах (мы в одном и том же следственном изоляторе, только ему полагается камера для особо важных персон). Может, таких, как он, перебор, а потому связанные с ними дела становятся банальщиной, – во всяком случае, передышка длилась недолго, и внимание прессы вновь переключилось на меня. Моя история находит более широкий отклик, чем его, потому что куда больше людей способны отождествить себя с безработным, у которого отказали тормоза, чем ощутить родство с крупной финансовой шишкой, который украл сумму, в шесть раз превышающую весь его фондовый опцион[20].

Журналисты провели параллель между моим захватом заложников и происшествиями в Америке, когда подростки расстреливали преподавателей и одноклассников. Я выглядел человеком, на которого безработица подействовала как лоботомия. Одержимым. Репортеры поговорили с моими придурками-соседями («Ну что вы, он был очень спокойным соседом. Кто б мог подумать…»), кое-какими бывшими сослуживцами («Ну что вы, он был очень спокойным сослуживцем. Кто б мог подумать…»), с моим куратором из Центра занятости («Ну что вы, он был очень спокойным безработным. Кто б мог подумать…»). Любопытно было наблюдать подобное единодушие в данном вопросе. Полное впечатление, что присутствуешь на собственных похоронах или читаешь свой некролог.