– Волки, с берега… – сказал старый чабан огню. – Собака грызет волка. Бог велит…
Выстукав на ладони трубку, чабан сходил в куст, вымыл о снежок руки и посмотрел под войлок.
– Он, знакомый. Хороший был человек – волком ходит! На горы голый ходит… – покрутил головой чабан. – Пропали люди на берегу… про-пали!..
Поглядел на небо, как тучи бегут по звездам, и лег под свои овчины.
– Тепло будет. Завтра назад погоню, на яйлу… С шайтанами тут, с волками! Держи огонь. Да больше по верху слушай… переломился ветер… от верху будут!
И правда, начал ломаться ветер, – потянуло теплом, от моря.
Слышалось в затихшей ночи, как шлепало с кустов снегом, шорохами сползало с камня. Из-под войлока доносило хрипы, тревожное бормотанье. Слушал его дремотно мальчик, – сонное меканье в отаре, подкашливанье вожаков-баранов…
Лизавшиеся у огня овчарки насторожились, вытянулись за круг света. Сказало им в тишине что-то, – и они яро метнулись книзу.
Чабан-мальчик проснулся, схватил палку и побежал за обрыв, к отаре.
Старый чабан отвалил овчины и послушал. Брови его насторожились, заиграли. Уши выпытывали у ночи, ждали…
И вот, – острый, сверлящий посвист, – тревоги-спешки, – похожий на злобный клекот, донесся снизу…
Старый чабан отшвырнул овчины, вскочил, как мальчик, и выбежал за круг света. Совсюду били тревогу свисты. Чабан поднял над головою руку, провел ведомые ему дороги, как-будто мерил и ставил знаки, – тряхнул головой и обругался:
– А, злая ночь… шайтаны! ползут, волки!
Что-то наслушал, плечами передернул, метнул глазами. Ноздри его раздулись, втянулись сухие губы. Он бережно вытянул ружье из-под овчины, с выгнутым, как ступня, прикладом на вытянутой шейке, богато украшенное насечкой, широкотрубное, с долгим боем, старательно осмотрел при свете, поправил у замка что-то, вытянул из ствола затычку – пучок шерсти, побормотал у дула и, бережно взяв под мышку, тихо пошел к дороге.
Совсем с другой стороны, от низу, понесся пылкий собачий гомон. Собаки гнали. Лай оборвался визгом… На вскрик, похожий на человечий, ответил ярый чабаний выкрик – гойть-гойть!.. – древнейший выкрик чабаньей травли. Другой, визгливый, ответил выше… – и все покрыло звериным воем. Вой покатился влево, на низ, к дороге. Чабаны травили вперебивку, сверлили тревожным свистом.
Лай становился глуше, срывался, гаснул. Травля и свист затихли.
Стало слышно, как овцы пугливо звали. Бараны унимали коротким ревом. Слышалось – аррьччь-аррьчь-аррьчь!.. – приманивающее лаской, совсем другое, – глухое шараханье отары, топотанье, ворчливое тятяканье овчарки, сбивавшей к стаду.
Живые голоса затихли. Только звонко бурлила вода по камням да рухались снеговые комья.
И вот, к дороге, тяжело грохнул выстрел, и покатилось в балках. В насторожившейся тишине за ним, одним свистом спросил о чем-то… Другой – ответил.
И все затихло.
Старый чабан вернулся, принес барашка. Чабаньи глаза горели, шептали губы:
– А-а, шайтаны!
Он осмотрел у огня барашка, мотавшуюся его головку, – вынул кинжал и заколол у горла.
– Шайтаны-волки…
И подержал над огнем за ножки: следил – берет ли?.. Черная кровь стекала, огонь весело прыгал языками, – принял.
Барашки будут!
Кожаное лицо чабана посветлело, он вытер нож о барашка и убрал тушку в камни, чтобы не достать овчаркам. Потом заботливо осмотрел ружье, протер шерстью, всыпал пороху из бараньего рога на ладони, забил натуго шерстью, забил картечью, поцеловал у дула и бережно спрятал под овчины.
– Шайтаны-волки!
Он вытер о снежок руки, поел снежку, захватывая его в пригоршни, как святое, и сел у огня с трубкой. Суровое лицо его стало жестким, строже сдвигались брови, усы дрожали, – будто он спорил с кем-то или шептал молитву. Упорно смотря в огонь, он поднимал порой руку и грозил кому-то.
Выкатывая язык и бурно нося боками, пришла старая овчарка, ткнулась к огню и вытянулась с долгим стоном. Чабан поцокал. Она поднялась с трудом и ткнулась ему в ноги. Он осмотрел ей морду и потрепал загорбок…
– Ах, старый-старый… – ласково сказала он, закручивая ей ухо, – двенадцатую зиму носишь, трудно тебе! Лежи.
Овчарка куснула его рукав, лизнула в руку, потерлась о колени и улеглась со стоном. Он курил, почесывая ей за ухом. Она дремала, вскидывая порой глазом.
Подремывали оба.
Потрескивало за кустами… Старый чабан вгляделся: топталась в кустах овчарка.
– Це-це, Яя!.. Чего ты там стал… поди! И прошло по лицу тревогой.
Повизгивая, приковыляла рослая белая овчарка, ткнулась к огню и, изворачиваясь всем телом, стала зализывать у зада.
– Ать, Яя!.. – мягко позвал чабан.
Она поднялась, жалуясь на боль визгом, и ткнулась ему в колени. Он увидал страшный разрыв по заду, достал из огня уголь, размял в пальцах, перемешал слюною и накрепко вмазал в рану. Повизгивая, она глядела ему в глаза, старалась лизнуть в губы. Он строго грозил ей пальцем.
– Ступай, здоровый будешь!
Она лизнула его в бородку и покорно пошла на место. Она легла за огнем, вытянув морду в лапах, поерзала-повихляла задом, устроилась, чтобы не так болело, и, уставясь в огонь, задумалась.
– А-а злая ночь!.. – со вздохом сказал чабан.
Вечер совсем улегся. Чаще тукало по кустам мокрым снегом шорохами сползало с камня. Следы за костром чернели. Громче и громче бурлыкало по балкам. Теплой волной тянуло – с моря.
Подняли головы собаки… Шорохом набежало, и запыхавшийся голос крикнул:
– Яя… вернулся?..
Мягким лохматым комом прыгнул с уступа чабан-мальчик. Лицо его разгорелось, черные глаза сверкали.
– Ну? – строго спросил чабан.
– Двое было… – восторженно начал мальчик.
– Трое… – сказал чабан.
– Двое?
– Трое. Ишак четвертый. Говори дальше…
– …Подошел сверху…
– Ага?!. Тебе говорил – сверху будут?!. Переломился ветер!
– Сверху, от Долгой Балки… собаки его погнали…
– А ты? Побежал за ними, ишак?! Я говорил – сверху будут! Алим, голова-котел, тебя вызвал! Кого тебе слушать?.. Следов на снегу не видел?! От Долгой Балки на Кривой Камень следов не видел?.. Всю отару могли порезать!.. С берегу ветер, овчарки не могут слышать… Болтай дальше!..
– Алим вызвал… там другой полз снизу, схватил барашка, заколол барашка…
– Котлы пустые! Говори дальше…
– Яя не дал!.. Он ножом ударил Яя… Алим его камнем, в это!.. – на темя показал мальчик.
– Где Алим?..
– С ним возился… велел к тебе, по верху…
– Раньше надо по верху! – крикнул чабан, заерзав. – Трое было… Третий с Кривого Камня, у дороги. Тащил барашка. Окружили, волки, сманили собак книзу! Отбил… – мотнул чабан на уступ в обрыве. – Отару могли порезать! А, шайтаны!.. Дурак, сапоги надел, слышно было. В постолах бы… не услышал! Всю отару могли порезать…
– Стрелял ты… ушел?
– У-шел… А тот?
– Алим знает…
– А, злая ночь!.. – вскрикнул чабан, заерзал. – А твой, от Долгой Балки?..
– Собаки его погнали… крови по следу много. Травили долго… Алим отозвал после, чтобы к верху…
– Чорх сторожил по верху, котлы!.. Чорх того на меня выгнал!..
– Чорх? Чорх был на низу, с нами…
– Я говорю! После… я Чорха послал книзу! Травить велю до пустого! до… камня! Теперь пусть грызут до сердца… Собака грызет волка.
Пара волков-овчарок вернулась снизу, ткнулась к огню лизаться, но чабан гикнул – послал к отаре.
Они стали за светлым кругом, смотря на огонь, – просились. Он поднял палец и погрозил к отаре. Они пропали.
Снизу пришел чабан, принес заколотого барашка, бросил.
– Вот, шайтаны! – крикнул он виновато, хлопая себя по бедрам. – С берега, двое было…
– Трое… – сказал старый чабан, мотнул к уступу. – Всю отару могли порезать! Отбил.
– Ушел?
– Ночь знает. А тот?
Молодой чабан по-собачьи оскалил зубы.
– В балку упал, на камни.
– Мало собаки гнали! Я говорю! Не мешай овчаркам, овчарки знают!..
– Кровь по всему следу… в крови морды!
– Котлы! Не отзывать!! Палки хочешь? Отару у меня порежут, чем теперь жить будешь?! На берегу волки, всё сожрали! Закона теперь нет, закон сломали!., мой закон! Собака грызет волка… Бог велит.
Еще четыре овчарки пришли следом, жарко нося боками. Качая языками, они упали перед огнем и принялись лизаться. Старый чабан поднялся, потрепал овчарок, оглядел морды и вытер о снег руки.
– Шумит хорошо… – прислушался он к ручьям по балкам. – Сойдет к утру, следа не будет. Тепло будет.
Поглядел на небо. Прочищало, больше яснели звезды.
– Сниму до солнца. Опять погоню на яйлу, ну, их… До большого снегу.
И лег под свои овчины.