– Я с ними… не имею!.. – выкрикнул из последних сил Безрукий. – Лучше бы уж убили… сразу…
– За-чем же сразу? Сразу, брат, не прочувствуешь. А ты поживи, прочувствуй… Лазаря поете, как подыхать настало?..
– Брось, Вахабин… – сказал другой голос, и из-за камня вышел еще, с винтовкой.
Месяц еще светил над гребнем, в набегавших тучках, и в свете его Безрукий признал погоны.
– Гляди, капитан, бобра! – сказал Вахабин и брызнул светом. – Хорош молодчик?.. А ты погляди на рожу! махровый самый!., самый что ни на есть… райский!..
– Нашел время… Замерз дурак, да еще безрукий! – устало сказал пришедший. – Пусти его, замерзнет…
– Изъятие излишков сделал, рассчитаться надо… – сказал Вахабин и свистнул трелью. – Рубаху нашему казаку добыли. Нет, каков, однако, мерзавец! Безрукий, а сюртучок себе рек-визнул, осилил! Кошек по горам ловит, а из рая уходить не хочет!..
Безрукий поглядел жалобными глазами.
– Ваше благородие… все неправда! Чего мы можем?.. Оружие поотняли… шайка…
– Молчи, кошатник! – выругался Вахабин, стреляя светом, и Безрукий видел, как передернуло его скулы. – Поотняли?! Камнями бейся… раз у тебя жизнь отняли! Падаль, сукины сыны, жрете, а подыхать все боитесь?.. В навоз, все равно, пойдете! Детей уж жрете!
– Кому говоришь! – сказал капитан с сердцем. – Сматываться пора. Теперь ни одна собака не поедет…
– Они все такие, панихида… а как грабить!..
– Ваше благородие! – крикнул с отчаянием Безрукий, – я всякую культуру понимаю… разорили! Дети… трое помирают…
– Брось, поручик. С третьего поста сняты?..
– Сейчас снимаю. Я отходную ему читаю… Ты чего меня «благородием» величаешь? Кончилось благородное! – через зубы сказал Вахабин и помотал у глаз пальцем. – Узнали зверье – по-другому теперь начнется! На зверье – кнут да палка, чтобы твою «куль-ту-ру» не растоптали, дерьмом не завалили! Стой, за рубаху будет… Верховой попался?..
– Видел, версты четыре…
– Что, веселый?
– На, поправься… – сказал капитан, вытаскивая из-за борта фляжку. – Замерзнешь, голый…
Он отвинтил серебряный стаканчик, налил…
– За…мерз… – выстукивая зубами, прошептал Безрукий и принял стаканчик горстью: уже не владели пальцы.
Как огнем обожгло глотку и побежало жгучей струей по телу.
– Ваше… благородие… – задохнулся Безрукий, поперхнулся, – ко…ньяк?!. Знаю… я всю культуру!..
– Понимает культуру, шельма! – сказал Вахабин. – И чего расточаешь бисер перед свиньею!..
– Всю культуру… с профессорами обходился… из древнего времени… всегда гуляли… культуру признавали… Знаменитая была куль… тура!., все хлеб имели…
– Пей, культура! – сказал капитан и налил другой стаканчик.
– Господи… из древнего времени!..
– Ай хорошего чего есть? – крикнуло из-за камня басом, и вышел бородатый казак в папахе.
– Да вот, купили тебе рубаху, Иван Коныч… теперь щеголяй на все! – сказал Вахабин, давая казаку рубаху. – Дашь ему чего… сала, хлеба!
– Живем! – усмехнулся казак, зевая. – Баловать их, сволочь… В боях, почтенный, потерял руку?
– Машиной оторвало, – сказал Безрукий, – из древнего времени, когда был слесарь…
– Сле-сарь?.. Знаю вас, сволочей… За слесарей вся завороха вышла, работать сукины сыны не захотели! – выругался казак и пошел за камень. – Дайте ему раза, ваше благородие! Са-ла… – услыхал Безрукий из-за камня.
– Слыхал? – с усмешкой спросил Вахабин. – Кто говорит? На-род говорит… казачья воля! Семью оставил, хозяйство бросил, не захотел жрать кошек!
– Ваше благородие!.. Что мы?!. Профессора одобряли… для удовлетворенья!.. Сбежали сами… Я с ними обращался… по всем горам гуляли… всего открыли!.. Господи!
Коньяк разогрел его. Стаканчик с походной фляжки распахнул перед ним дверь в прошлое. Недавно, на пикниках, бывало!..
Облокотившись на камень, стоял офицер, в приплюснутой фуражке, такой знакомой, в гороховой шинели, с биноклем на ремешке, – курил. Его заросшее бородой лицо, совсем еще молодое, на месяце было смертельно бледно, устало, грустно. Печально смотрели его глаза, и Безрукому показалось, что человек этот его жалеет. И он пожалел его. Вдруг открылось, – отомкнуло ему вино? – что связывает его что-то с ними, что-то такое… – не назвал бы словом. Давнее?.. Что это – у камня с тремя крестами – последнее от той жизни, – последнее прощанье. Вдруг осветилось ему в потемках, – и стало ему до острой боли жаль и себя, и этих, ушедших в горы, леса и камни, – и всё, ни за что погибшее. Впервые за эти годы, за эти страшные дни метанья постиг он бездонный ужас и понял, что все погибло. Это открылось ему не мыслью, а светом, из тьмы сверкнувшим. Вдруг подступило к горлу, хлестнуло в глаза правдой… Он вспомнил детей – у моря.;. – и зарыдал, заухал.
– Отставить! – крикнул, смеясь, Вахабин. – Так ты верхового встретил?..
– Так точно, видел…
– Ну, так скажи собакам, что болван со звездой в раю, под мостом, где «фонари» играют!.. Понимаешь?
– Понимаю… висят трое…
– Три собаки! И пусть лучше не посылают сволочь, которая нищих грабит… а махровые чтобы приходили, с собачьим документом! не прятались за болванов!.. По-нял?!.
– Понял…
– А семерых на автомобиле, с билетами… сам, скажи, поручик Вахабин… снял! Татарин, скажи, Вахабин! Они знают… И еще за ними остается! Хорошо запомнил?..
– Помню… Казак вернулся.
– За рубаху больше ему не стоит, ношеная… – сказал он грубо. – Я б ему ни хера не дал, балуете их только…
– Пойдет ему на поминки! – ткнул Вахабин Безрукому чурек и сало. – Вспоминай, как… в аду едали! В раю расскажешь…
– Все бы отдал! – вскрикнул Безрукий, хватая сало. – Последние вы… в горы ушли… за нашу Россию бьетесь!., за правду бьетесь…
– Да уж не за ваши сопли!
– Давай мешок, – сказал капитан, вынимая из пазухи ком бумажек, и бросил, как мусор, с маху. – Миллионером будешь, на собачьи собачьего хлеба купишь…
– Господи! – завопил Безрукий, хватая его руку, но тот отдернул.
– Сматываться, поручик!.. И все трое ушли за камень.
Безрукий глядел на глыбу, на светлое за ней небо. Хотел крикнуть… – не выскочило из глотки. Шумели над головой деревья, сновали по глыбе тени.
Было?..
Бурлил и бурлил источник: было… было…
– Эй! красавец! – донеслось ветром сверху. – Слушай, дурак… за-мерзнешь!.. За Перевалом… огонь!., чабаны!.. Скажи… по-ручик послал… мурзак, князь… Вахабин!..
Безрукий невнятно крикнул…
Месяц зашел за гребень, темнело в балке. Кресты померкли.
Было? И верил, и не верил. Шумели над ним деревья, бурлил и бурлил источник. Валялся мешок, чернело пятно… Кошка?..
Он забрал в мешок кошку, увидал сало и кусок чурека на бумажке… Было!.. Он схватил сало и обнюхал, впился зубами… О детях вспомнил, сунул в мешок и замотал потуже.
…За Перевалом огонь?., чабаны?..
Перекрестился и побежал из балки.
В ушах стояло:
– За Перевалом огонь! чабаны!
XIII
Ветер уже не бился о каменную плотину Чатыр-Дага: теперь он нашел дорогу и рвался за Перевал прорывом.
Безрукого гнало в спину, низало стужей, – несло на тугих крыльях. Мотавшийся за спиной мешок не мог защитить от стужи, рука застыла. Страшась уронить мешок, он вцепился в него зубами. Пугало его сомненье…
– А ну… не попадутся?..
Не набежит на огонь – замерзнет.
– С ними бы попроситься… дождаться утра… – вспоминалось ему о встрече. – Да нет, не верят… хоронятся где-нибудь в пещере… огонь разложат… Хорошо в пещерах, тихо… И всякие припасы… никто не доберется… Детей бы перетащить… жили бы себе да жили…
Мешались в голове мысли.
Да была ли встреча? Чувствовался во рту вкус сала. Зубами помнилось, как хрустело… И коньяком всё пахло. В ушах осталось: «За Перевалом огонь! чабаны!»
– И денег дали… два пуда купить можно? Несло на тугих крыльях.
В глазах осталось – прыгающий круг света, сверканье струйки, светлый стаканчик с фляжки, комок бумажек…
Была встреча!..
И все казалось, что это из давней жизни.
Черными полосами струились кусты и камни. Дорога меркла, – месяц ушел за горы. Сзади, из черноты, густо валила туча, клочья ее светились. Сеяло тонким снегом, но Безрукий его не слышал. Он даже и ног не слышал: несли его деревяшки, попрыгивали, как спьяну. Он засыпал на бегу, – и встряхивало его испугом:
– Мешок?
Мешок колотился в спину, терло дерюжкой губы. И вдруг проясняло мысли:
– Господи, что же это? Голый бегу… который уж день… все горы? Сейчас упаду, замерзну…
Стучало в ушах, как камни: огонь… чабаны!..
Кусты пропали, снегом блеснуло поле… Рвануло в гуле, – и Безрукий понял, что он на Перевале.