Новый чабан пришел снизу, ввалился из темноты зверем, в черной овчине, наружу шерстью, седой от снега. Он легко подбежал к огню, будто на мягких лапах, отбил постолы от снега, встряхнулся по-собачьи, сбросил бараньи рукавицы, задвинул на затылок белую баранью шапку, – и юное, свежее лицо его, в густом румянце, открылось пылающему огню бойкими бровями, жарким и влажным ртом, и засмеялось радостными, детскими глазами. Он протянул к огню руки, потянулся и позевал сладко. И вдруг – насторожился… Послышалось ему что-то?..
Он поглядел тревожно на старого чабана, всмотрелся через огонь, приметил войлок…
Слышались глухие стоны, тяжелое дыханье… Чабан подбежал, послушал – и поднял войлок.
– Ачь-чя-чя-чя! – вырвалось у него из горла.
Смутило его мертвенное лицо, чужое, с ввалившимися глазами, красная борода, как у шайтана. Он поглядел на спавшего чабана, подался и бросил войлок. Задумчиво отошел – и тут же забыл и замурлыкал песню.
– Гляди, огонь… – сказал старый чабан впросонках.
Чабан-мальчик заботливо оглядел костер, поправил головешки, подкинул сухого корня. Огонь проснулся. Чабан опять замурлыкал песню, сидел на корточках у огня, качался. Валило от него паром.
…Ур-ли… ур-ли…Урли-юрли-юрли… гайть!Джиль-джиль!..
Сонно журчала песенка. Красные языки огня поплясывали сонно.
Чабан стянул свою шкуру, остался в бараньей безрукавке. Шкуру расстелил вверх шерстью, попрыгал на коленях, играя перед огнем, как играют на месяце молодые зайцы, и повалился грудью, – принялся набивать трубку. Трубка его долго занимала. Он разглядывал на ней синий камень и медные разводы, и пестрый бисер на кожаном кисете. Разглядывал и дымок из трубки. Потом устроился поудобней, подпер голову кулаками, курил и думал. Черные глаза его неподвижно смотрели в пламя, слипались, спали. Угасшая трубка выпала, – он не чуял. Его голова поникла, свалилась шапка, закрыв огонь…
Снег валил хлопьями, сеял в костер дождем. Потише стало, и потеплело сильно. На кустах, за светом, налипли шапки, розовым от огня светились. Красные зайцы сидели под кустами. Последним валило снегом, – проглядывали звезды.
Потрескивало в костре, шипело. Стал засыпать огонь. Спал мальчик, – и старый чабан. Зимняя ночь тянулась…
Снизу, откуда пришел чабан, понуро вышла старая овчарка, встряхнулась перед огнем, перетянулась с визгом, вываливая язык, оборвала визг стоном, словно болели у ней все кости, лениво поискалась, поерзала на спине, к теплу, и пошла умащиваться в ногах чабана.
– Спи, старая… – впросонках сказал старик.
Она простонала тихо и сунула голову в овчины. Скоро вернулся первый чабан – с другого конца, снизу, бросил охапку суши.
Мальчик-чабан проснулся, заслышав вернувшуюся овчарку, надел свою шкуру, присел на корточки и опять заурлыкал песню. Без слов урлыкал, играя горлом.
– Злая ночь… – сказал пришедший чабан, приваливаясь к огню.
– Злая…
Урли… урли…Урли-юрли-юрли – гайть…Джиль-джиль…
Слушал – слушал другой, – и в его горле заклотала песня, бурливая, как прыгающий в камнях источник…
Ур-ли… ур-ли…Урли-юрли-юрли – гайть…Джиль-джиль…
Пел и огонек с ними, и уркающий ручей в балке, рожденный снегом.
– Были? – спросил мальчик.
– Два следа на дороге. Пошли книзу.
Сидели молча. Чабан стал набивать трубку.
– Кто пришел? – показал мальчик, смотря на войлок.
– Шайтан, греться…
– Кто, Алим?..
– Собаки нашли. Бекир знает.
Долго сидели молча.
– С овцой баловал опять!.. Скажу Бекиру.
– Доил я… – сказал виновато мальчик. – Бекир сказал.
– Видел… Скажу.
– И я видел…
– Молчи, хорек! Я не порчу… подбавь огня!
Метнулись красные языки, забило дымом. Песня опять журчала в затихшей ночи.
Давняя была песня эта. Знают ее чабаны, а слов не знают. Песня воды и камня, и песня ветра, и песня травы звенящей, и полыхающего костра – под ветром. Горлом играют ее чабаны – живой струною.
Ур-ли… ур-ли…Урли-юрли-юрли – гайть…Джиль-джиль…
И громче уркало и журчало в балках.
С невидимой отары, за кустами, и за обрывом, выше, доносило овечье меканье и трепетное ржание баранов. Когда совсем унимался ветер, слышалось топотанье метнувшейся отары, и за ним – беспокойный, назойный лай.
– Чуял, внизу как гнали?
– Чуял… – оборвал песню мальчик. – У Гайды морда в крови. Рвали…
– Кровь по следу. С берега, воры. Бекир сказал: не отзывай собак, пусть их грызут до сердца. Теперь можно. Бекир сказал. Собака грызет волка…
– След к потоку?
– К потоку.
– А много крови?.. Погляжу утром.
– Заметет снегом… – сказал старший. – Вечером двое на конях барашка захватили… знаю? С Таушан-Балки, лесной. Устерегу ночью.
– Бекир ружье не даст.
– Мне не надо. Камнем. Козла убил… И его убью. Это у тебя чья трубка?..
– Нашел в Ай-Балке, у Трех Камней… Те забыли…
– Это Амида трубка, я ее знаю… Курил, видел… показывал Бекиру. Отдай Бекиру! Все из Шумы ее знают…
– Знаю.
Дремали. Спали.
Донесло шорох, рокот… Камень катился в балку? Проснулись оба.
– Слышал?
– Слышал… к Дубовой Балке?
– Нет, к дороге. Ступай по кругу, через Чорохсу, где Большой Камень… Наперерез, балкой, Сухой Водою… Твой черед.
– Знаю… пойду.
Чабан-мальчик надел рукавицы, оправил нож и пошел своим кругом, в ночь.
Чабан подбросил в костер, стал дремать.
Кверху, с невидимой отары, яростно залились собаки. Старая овчарка дернула головой из-под овчины, поставила ухо, заворчала…
Чабан встряхнулся, послушал – и погрозил овчарке:
– Цааа!
Она вскочила, торчками уши, и затопталась, в дрожи… Чабан слушал…
– Ачь-ча-ча-ча… йяй-йяй! – тревожно сказал он ночи.
Собаки гнали.
Овчарка подняла лапу и застыла, выкинув вперед уши. Хвост ее натянулся, дрожал пружиной. Она поглядела на чабана, спросила нетерпеливым визгом…
– Ца!.. – погрозил чабан.
Он выбежал за круг света, послушал и засвистал протяжно. Собаки не отзывались – гнали. Бараны за обрывом тревожно ржали.
– Гайть! – крикнул чабан овчарке.
Овчарка выкинулась к дороге, повела шумно носом; глядела, словно звала чабана. Чабан выпытал темноту, гикнул и побежал книзу. Овчарка заерзала на месте, потопталась за светлым кругом, повела мордой кверху, визгнула и, что-то поняв, свое, яро метнулась за чабаном.
Ночь наполнилась голосами, свистом, – заполошилась. Шарахнулась топотом отара, бараны заревели…
Старый чабан проснулся, послушал, как заливаются внизу собаки, раскатисто свистнул в пальцы и загикал. Ему ответили сверху, снизу. И он ответил. Узнал, что нужно, накинул тяжелые овчины и сел к огоньку – слушал…
– А, злая сегодня ночь!.. – сказал он со вздохом в небо. Сидел, уставясь в огонь, недвижно.
Огонь приветно играл на его груди, расшитой шелками и каменьем, на серебре застежек мерлушчатого кафтана, в крупных, с яйцо, гремках, на чеканном серебре богатой опояски, на рукоятке ножа в коленях, на крепком глянце кожаного лица его, в черных и жарких еще глазах.
– А, злая ночь!..
Он набил черную, корневой черешни, выложенную затейливым серебром и лазоревыми камнями трубку, привешенную на звонкой цепочке к поясу, достал из огня голой рукою уголь и прикурил неспешно. Сидел и курил, нахмурив черневшие махрами брови, – сухой, горбоносый, зоркий. Смотрел на огонь и думал…
XV
Снизу пришел чабан-мальчик. За ним прибежали две овчарки: палевая, с подгаром, и – волчьей масти. Они поиграли, покрутились, метнулись к войлоку, вынюхали мешок и стали грызться.
Старый чабан кинул головешкой. Собаки отскочили с визгом.
– Положи на камень1 – крикнул он мальчику-чабану. – Барашки чуют. Волки-воры…
Мальчик положил мешок на выступ.
– Опять были? – мотнул чабан в темноту, книзу.
– Были. От Большого Камня собаки гнали… У Яя в крови морда…
– Куда гнали?
– Через Сухую Воду… Алим подозвал Чорха…
– Шайтан! Через Сухую Воду?!. Пустая голова твой Алим!.. Надо было на пересечку, заслать с Ай-Балки!..
– Чорх побежал с Ай-Балки, Алим подозвал, погнал на Сухую Воду…
– Мой Чорх умней пустой головы Алима… Помни, Чорха слушай… Мой Чорх до Палат-Горы услышит!.. Умней собаки быть хотите? Собака тебя старше… умней всей яйлы!..
Сидели и молчали. Сопела трубка.
– Волки, с берега… – сказал старый чабан огню. – Собака грызет волка. Бог велит…
Выстукав на ладони трубку, чабан сходил в куст, вымыл о снежок руки и посмотрел под войлок.