Марина. Саночки возить она не любит. А Мелвин всю неделю просидел в баре. И я бы так же поступил, если бы мог себе позволить.
Короче, я бывал в Эстонии. Но меня не спрашивали, я и не отвечал. Нас с советских времен приучили не отвечать на незаданные вопросы. Впрочем, эстонцы не спрашивали, потому что и так было ясно. Если бывший советский, значит, хотя бы раз тут был. Эстонцы тут же все прекрасно понимали, я это чувствовал затылком (мне казалось, на меня все оглядываются, смотрят в спину). Но было негласное соглашение – считать меня гостем из Нью-Йорка. Советский американец. Что тут скажешь? Не русский и не американец. The sin of non-belonging. Грех непринадлежности. Но sin тут – это не грех. Скорее некий приобретенный порок. Душевная ущербность. И от этого голого факта не прикроешься никаким американским акцентом. Не прикроешься и льняным летним костюмом.
Льняной летний костюм тоже был ошибкой. Я исходил из того, что Таллин теперь – одна из европейских столиц. И поэтому я по совету Марины отправился в Century-21 в даунтауне и приобрел там белый летний костюм – экспорт – сплошной коттон и лен. И голубую рубашку из фирменного шопа, лучше не бывает. Европа, короче. Но сразу стало ясно, что в костюме мне было жарко. Может быть, лен и коттон какие-то слишком плотные. Или нервы. Постоянно все у меня не так, наперекосяк, как с этим костюмом. Хотя костюм на мне сидит вполне. То есть я выглядел весьма комильфо для джентльмена в летнюю погоду, но несколько некстати для Таллина жарким маем. То есть приехал я в своих обычных джинсах, найках, в бейсболке, черные очки. Взглянул из окна такси на улицы Таллина по дороге из аэропорта и понял, что попал в европейский город. И поэтому в отеле тут же переоделся в этот летний костюм и в кожаные туфли. Главное – слиться с толпой, в Риме быть римлянином. Тогда все поймешь. Оказалось, что эти бывшие подданные Советской империи были одеты вовсе не по-европейски, с моей точки зрения. На мой взгляд, они были одеты, как одеваются американцы – точнее, калифорнийские гики из Кремниевой долины: тишортки, кроссовки, бейсбольные кепки. В мое время так иностранцы не одевались. Так или иначе, я выглядел нелепо. Overdressed.
Глупо оповещать об этом Мелвина. Напорешься все на ту же мертвую ухмылку, он пожмет плечами и сменит тему разговора. Подобные промахи не обсуждаются. Это твое личное дело. Джентльмен всегда одет подобающим образом. Я смотрю на стареющего Мелвина: как аристократически вольно и элегантно он выглядит в отличие от меня. Я, вполне возможно, и мог бы достичь всего, чего и он достиг в смысле статуса и долларов. Но есть в нем нечто недостижимое с моими замашками и бэкграундом. Это – его небрежность. Во всем. Даже в одежде. Вот я явился к нему на дринк в своем белом костюме, в том же, что носил в Таллине. Естественно, отдал в чистку после одного инцидента. (Let’s talk about it later.) В этом наряде я рядом с Мелвином выгляжу как манекен в витрине. На Мелвине нет ни одной новой вещи, но мой глаз отмечает и легкую кожу его дорогих летних туфель, и слегка помятый шейный платок из лондонского Liberty. Вот этой вот эстетизированной помятости мне и не хватает. Вроде потертости его рубашки голубого денима. Казалось бы, джинсовая рубаха – но где он ее взял? Не в универмаге Bloomingdale’s и не в Century-21, это уж точно. Эта застиранная рубашка стоит больше, чем весь мой гардероб.
У меня никогда не будет такого шейного платка. Никогда не будет и такого неприглаженного и одновременно элегантного сада с озерцом перед террасой. Это не стиль, это семейный бэкграунд. Никаких при этом садовников – он сам подстригает лужайку еженедельно старой ручной газонокосилкой. Принцип этих миллионеров Нового Света: ничто не выкидывается, пока служит своей цели. Неровно подстриженная лужайка, слишком разросшиеся кусты рододендрона и жимолости, зеленая изгородь за прудом – заросли самшита – все это давно пора было бы постричь. То есть я бы давно постриг. Но Мелвин не делает этого принципиально. Во всем должна быть некоторая небрежность. Но где мера этой небрежности – для меня загадка. Чуть слишком – и уже деградация. Неуловимость этой границы. Класс. Порода. Мелвин Крюгер, миллионер из балтийских немцев. Его занимают истории про старый Таллин, родину его предков, а не мой костюм белой вороны среди американизированных эстонцев.
Прошлое выглядит как другая страна на расстоянии. Но на свете много разных стран и народов. В Таллине я был в другом своем прошлом. Когда я положительно отвечал на вопрос, впервые ли я в Таллине, эстонцы понимали, что я говорю неправду, но это не было и ложью, потому что Таллин, в котором я однажды побывал тридцать лет назад, не имеет никакого отношения к нынешнему городу, который тоже называется Таллин. Не называть же его Ревелем? Таллин был неузнаваемым. Обычно тот, кто вновь посетил город, в котором не был лет тридцать, удивляется переменам и ахает. Или, наоборот, твердит на каждом шагу: ну совершенно ничего не изменилось! Таллин, возможно, не изменился, но в моих глазах казался другим городом. Тот Таллин, куда я попал много лет назад, был зимний Таллин. Забытое ощущение щекотки морозного воздуха в носу во время первой лыжной вылазки с Левой и Леной. Ощущение свободы – побег из опостылевшей Москвы, от сплетен, истерик жены из-за дикого романа с Мариной. Пересадка была в Таллине, мы тогда прошли сквозь весь город. Черный талый снег, фасады старых облупленных домов с пятнами сырости, нечто средневековое во всем, церковный шпиль как будто наклонился зловеще, скользкие крутые булыжники мостовых поблескивают во время оттепели. И сам я тоже был из другой цивилизации. Романтик. В ушанке, с лыжами в руках, турист из советской Москвы.
Тому Таллину, да и мне самому, нет места сейчас, в начале третьего тысячелетия, на этой террасе у Мелвина, в плетеном ротанговом кресле в прохладном и комфортабельном двухсотлетнем американском доме, с лужайкой и озерцом в осоке с ивами за кустами бугенвиллеи и рододендрона. Внутри дома, на зеленых стенах с панелями, пара рисунков Эгона Шиле. Один поздний де Кунинг. Истертая кожа кресел, гигантский камин. И гипсовая статуэтка Меркурия на письменном столе между двумя французскими окнами, открывающимися в сад. Мы сдружились с Мелвином. Он, знаток изысканных загородных ресторанов, приучил меня к устрицам и крепчайшему из напитков – водке-мартини, dry martini. Его седоватый пробор и орлиный нос. Класс, порода. Но меня скорее гипнотизировали его руки: сильные, с длинными костистыми