— Мне было семь. Я только пошел в школу и был самым лучшим, — задирает он нос так, словно не про первый класс говорит, а как минимум про Нобелевскую премию. И я, конечно, ахаю удивленно.
— Да не может быть. Даже я не была лучшей.
— Не веришь? — щёлкнул по носу.
— Ладно, верю, что дальше, — быстро прикусываю губу, чтобы не хихикнуть, увидев пробежавшую грусть во взгляде темных глаз.
Сейчас я понимаю, что разговор будет не простым, что я буквально лезу ему в душу, но я давно обнажила себя перед ним. Он же знает обо мне практически все, как бы не больше. Я тоже хочу знать частичку его жизни. О том времени, когда мы не были знакомы.
— Мать тогда умерла, — жестко, а у меня тем временем сжимается все, словно я сама погружаюсь во времена смерти моей матери. Мне тоже было семь. И я до сих пор помню, как ревела, не переставая, почти два дня.
— Она спилась, когда отец ушел из дома. А потом ее нашли изнасилованной у очередного клиента. Никогда не прощу ей, что она не смогла взять себя в руки, а пошла по наклонной.
— Ох, блин, — обнимаю его крепче, думая, что, возможно, именно здесь кроется тайна его ненависти к женскому роду. Слабому. Глупому. — И ты остался один?
— Новая жена отца не захотела воспитывать сына проститутки, и меня забрала бабка.
Как так можно было поступить с маленьким мальчиком, что недавно потерял самого близкого человека, я не понимаю. Помню, как мне было тяжело, стоило матери покинуть нас с папой, мы долго не могли прийти в себя, папа так чуть ли не выл от отчаяния и до сих пор не может привести в наш дом другую женщину.
— Мне так жаль, Тамерлан…
— Если твоя жалость трансформируется в нормальный горловой минет, то я не против. А в любом другом случае, заткнись, — сейчас он похож на меня, скрывает боль за язвительностью. — Бабка была… Не очень здорова.
Его тон мне не нравится, и то, с каким выражением лица он это произнес.
У меня кожа от мурашек чешется, а горло стягивает нехорошим предчувствием.
Я проходила практику в одной из лечебниц с душевно больными, очень тяжелое место, эмоционально опустошающее. И я помню, как некоторые себя вели.
— Что она делала? — шепчу, но ответа не получаю. Он снова пялится в потолок невидящим взглядом, именно так, как делают многие пациенты таких вот лечебниц. — Тамерлан, не молчи…
Приподнимаюсь и поворачиваю его голову к себе, чтобы он смотрел на меня. Вижу — ему нелегко. Он впервые открыт, впервые я могу читать книгу под названием «Тамерлан» без помощи Гугл переводчика. Я не хочу, чтобы он вновь закрылся. Есть подозрение, что это он вообще рассказывает впервые.
— Много чего, Алла, — цедит сквозь зубы и быстрым движением вжимает мою голову в свое плечо. Словно срастить с собой хочет. Или болью поделиться. А ведь делиться явно есть чем. — У нее был ремень ее мужа. Такой советский. Она очень любила меня наказывать, если я, по ее мнению, косячил. Мусор вынес не вовремя. Руки вымыл недостаточно чисто. Опоздал к столу. Получил не пятерку. Могла оставить одного на несколько дней без еды, а потом лупила, когда приносил вместо пятерок четверки, а вскоре и двойки. Я не молчал. Я пытался сказать, что у меня в семье не все гладко. К отцу ходил. Но моя бабка была исключительно положительной особой для всех. На короткой ноге с управдомом. Подруга директрисы нашей школы. Никто и поверить не мог, что она вообще способна на подобное. Мне не верил никто, а все следы она списывала на ушибы и мою неумную фантазию. Думаю, объяснять не надо, что я рос очень послушным. Копил обиду, старался делать все идеально, предугадывать правила, которые она меняла несколько раз на дню. Я ненавидел ее, потому что меня стали гнобить в школе как правильного ботана и начали избивать уже и ребята. Ведь даже в четырнадцать она забирала меня из школы и носила мою сумку, — замолкает он на мгновение, а потом его снова несет. — В день выпускного она изрезала костюм, который я купил на заработанные на контрольных деньги. Потом нашла аттестат, сожгла его с диким хохотом и сказала, что я больше никуда, никогда не выйду. Что теперь мне не нужно ходить в школу, и я буду обслуживать ее. Никогда ее не брошу, как сделал мой непутевый отец. Она потащила меня в ванную, чтобы помыть. Она всегда мыла меня сама, но в тот раз я не выдержал. Блеванул, как только она меня коснулась. Она поскользнулась на плитке и упала. Ударилась головой. Я бросить ее хотел. Прямо там. Чтобы сдохла, чтобы получила по заслугам. Но не смог. Когда на пороге стоял, то поняла, что просто жить с этим не смогу. Вызвал скорую и поехал с ней в больницу. Когда она осталась там, я ощутил, как свобода наполняет меня, как воздух становится не таким горьким, и я могу не бояться спать. Ведь она довольно часто орала, чтобы я принес ей воды. А если я не просыпался, лупила за это. Я дождался, когда она очнется, собрался и ушел. В армию.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я почти не дышу. Слушаю, стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса. Он такой… Он такой. Как можно было это выдержать? Как можно было пройти такие испытания и остаться почти нормальным. Он мог убить ее, но все равно вызвал скорую.
— А можно не слезы лить, а минет сделать?
— Мне не до шуток! — взрываюсь я, пока слезы льются потоком, пока меня трясет, как ненормальную. — Ты даже не ходил к психологу? Ты говорил об этом хоть с кем-то, хотя бы по пьяни. С женщинами. Такое нельзя держать в себе столько лет!
Буквально взрываюсь, находясь в шоке от услышанного.
— Оставь свою психологическую х*йню и отсоси мне. Это будет лучшая терапия.
— Ты невозможный. Тебе нужно поплакать! Уверена, что слезы тебя вылечат.
Тамерлан вдруг начинает смеяться, дергает меня к себе и в губы шепчет.
— А если я скажу, что, когда ты кружилась с тем малахольным, я мечтал оказаться на его месте. Убить его и станцевать вальс вместе с тобой?
Меня парализует, потому что я понимаю, о чем речь. У него не было нормального выпускного. У него не было нормальной девушки. У него не было ничего, что должно было быть у нормального подростка. Нормального человека. И у меня еще будет время спросить, как он жил в армии, как стал киллером, но сейчас мне хочется, чтобы он забыл все это, чтобы понял, что я всегда готова провести собственную терапию.
— Уверена, больше вальса ты хотел бы, чтобы я в своем фартучке опустилась на колени, — сползаю ниже, провожу рукой по чуть отвердевшему члену, что стремительно наливается кровью, а вены становятся опасными на вид. — И отсосала тебе.
Тамерлан издает гортанный звук, тянет руку к волосам и накручивает пряди на пальцы. Пальцами другой руки гладит мои губы, просовывает между ними пальцы, имитируя член. И я прикрываю глаза, чувствуя на них наш общий вкус.
— Как дурной, Алла. Хочешь, покажу, чего именно я хотел.
Киваю, и пальцы тут же заменяет отвердевшая головка члена. Она толкается сразу и глубоко, а я дышу носом и принимаю эту грубость. То, как рот все больше и больше натягивается на огромного размера член. Как челюсть сводит, как в горло упирается головка, а язык не способен даже пошевелиться.
Тамерлан тут же задает бешеный темп и буквально насилует мой рот именно так, как любит это делать. До хриплого рыка. До тянущей боли в голове. До першения в горле. Пока слюна обильным потоком не начинает стекать по подбородку, пока пространства для дыхания остается все меньше, а член все глубже, и я начинаю задыхаться, но упорно скольжу по всей длине. Пока толстый член не становится еще больше, пульсирует и стреляет горячей влагой. Тамерлан резко отстраняет меня от себя и откидывается на подушку, дыша часто-часто.
— Остальное завтра, рыжая. Спать хочу.
Укол обиды колит мне прямо в сердце, но Тамерлан поднимает меня на себя, прижимает голову к груди и кратко целует в губы.
— Мне нравится, когда ты такая. Надо побольше тебе историй рассказывать. Твоя жалость положительно влияет на твою покорность.
— Ты просто идиот, — хочу на него разозлиться, но не могу. — Отпусти меня, надо сполоснуться.