Я открываю микрофон.
— Почему бы тебе не прийти на ужин? Я не знаю, что приготовит мама, но это обязательно будет вкусно.
Мередит издает звук «хммм» и говорит:
— Я бы умерла за что-нибудь из стряпни твоей мамы. Я сто лет не была у тебя дома на ужине.
Я не думаю, что этот комментарий должен был заставить меня чувствовать себя виноватой, но всё равно это так.
Я спрашиваю:
— Эм, как тебе в семь?
Это даст нам с Генри время сначала прочесать лес.
— Отлично, — говорит она. — Скоро увидимся.
— Эй, Мер?
— Да?
— Прости, я забыла.
— Я знаю, Вин. Всё в порядке. С твоим отцом и всё такое… — она обрывает себя. — Я просто имею в виду, я знаю, что тебе пришлось через многое пройти.
— Да.
— Ты можешь поговорить со мной об этом, ты знаешь. Если хочешь.
— Да, — говорю я. — Я знаю.
— Хорошо, — её тон проясняется. — Увидимся в семь?
— Да, увидимся.
Я заканчиваю есть, затем отношу наши пустые тарелки и миски в раковину, ополаскиваю их и складываю в посудомоечную машину без просьбы мамы сделать это. Я знаю, это мелочь, и, вероятно, мне всё равно следовало бы начинать делать это чаще, независимо от того, была я в беде или нет, но всё, что я могу сделать, это надеяться, что миллион мелочей, в конце концов, сложатся в одну большую вещь — возвращение маминого доверия.
Я поворачиваюсь и прислоняюсь к стойке. Ловлю взгляд Генри и поворачиваю голову к окну, где деревья этого мира сливаются с деревьями другого.
— Ты готов?
Он кивает, вытирая губы салфеткой. Он снимает с пояса фляжку с эликсиром и пьёт. Жидкость, плещущаяся внутри, заставляет флягу казаться значительно менее полной, чем тогда, когда он впервые показал её мне, и мне интересно, сколько у него осталось.
Я бросаю взгляд на часы. Пять часов тридцать две минуты до захода солнца.
Мама говорит:
— Будь осторожна.
Я отвечаю:
— Всегда.
ГЛАВА XXXIII
В лесу тихо. Я стараюсь не думать о том, что видела всего несколько часов назад, но каждый раз, когда я моргаю, он там, путешественник без кожи, тени нависают над ним. Его тело отпечаталось на тыльной стороне моих век, как вспышка фотоаппарата.
По мере того, как мы идём, тропинка приобретает ту же кашеобразную консистенцию, что и раньше, и деревья начинают сбрасывать свои чёрные листья. Они шипят, падая на землю, испуская чёрный дым, пахнущий серой, и оставляя после себя кипящую лужу чёрной смолы. Мы обыскиваем основание каждого дерева, но нет никаких следов проклятия дракона.
Чем дальше мы продвигаемся, тем сильнее ветер, и вонь гнили усиливается. Хороший признак того, что мы движемся в правильном направлении. Я плотнее запахиваю пальто, и Генри делает то же самое. Папина одежда в стирке, и Генри снова в своей одежде восемнадцатого века. Если дядя Джо застанет нас вместе, я буду вести себя так, как будто Генри — просто ещё один путешественник, которого я нашла, как будто я никогда не видела его до этого момента.
Мы блуждаем по тропинкам, делая различные повороты и изгибы. Возвращаемся назад, когда по относительному состоянию деревьев становится ясно, что мы идём не в ту сторону. Мы следуем за болезнью, как за хлебными крошками.
— Винтер, — говорит Генри по истечению нескольких часов, и я уже начала терять надежду. — Смотри.
Под изогнутым корнем, наполовину скрытым почерневшей листвой, поблескивает изящное золотое ожерелье с сапфировой подвеской.
— Это моей матери, — шепчет Генри, охваченный благоговейным страхом.
Он протягивает руку, чтобы схватить его…
— Нет, — я хватаю его за руку, отводя её назад. — Оно в стороне от тропинки. Ты не можешь его получить.
Генри выгибает бровь.
— Помнишь, я сказал, что эликсир делает меня более похожим на Древних, чем ты думаешь?
Да, но собирать брёвна с края тропинки — это совсем не то же самое, что на самом деле сходить с тропинки.
— Генри…
Он переступает через бревно, его ноги хрустят по траве и опавшим листьям на другой стороне, и моё сердце подпрыгивает к горлу. Я крепко зажмуриваю глаза.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он хихикает.
— Винтер, — говорит он, его дыхание щекочет мне ухо. — Со мной всё в порядке.
Я открываю глаза. Он уже вернулся на тропинку, держа в руках ожерелье. Он переворачивает его, осматривая.
Я пытаюсь поддразнить его, говоря:
— Ты не типичный путешественник, не так ли?
Но слова застревают в моём сжатом горле, как ил.
Он с удивлением смотрит на ожерелье.
— Они были здесь.
Мы ищем другие их признаки, но ничего нет. Только ожерелье.
— По крайней мере, мы знаем, что находимся на правильном пути, — говорю я. — Давай продолжим.
Я веду Генри в самую глухую часть леса, недалеко от границы моей территории. Здесь меньше порогов. На табличках над ними написаны старые названия, некоторые на языках, которых я никогда не видела. Есть крестики, перечёркивающие названия, как и другие пороги, которые навсегда закрылись, и внезапно мне снова десять, и я впервые наблюдаю, как один из них закрывается.
* * *
Прошло два месяца с тех пор, как мои уроки официально начались. Я была в лесу в общей сложности три раза и дважды наблюдала, как папа возвращал путешественника. Когда я вхожу в лес, странные синие жуки-молнии прижимаются к моему лицу, ветер, создаваемый их крыльями, мягко вибрирует на моих щеках.
Папа говорит:
— Похоже, они тебе понравились.
Но он хмурится, когда говорит это, и я чувствую, что сделала что-то не так.
Мы углубляемся в лес. Мои ботинки скрипят и хрустят при каждом шаге. Папины ботинки вообще не издают шума. Он говорит мне, что я должна этому научиться. Молчать, когда другие не молчат. Слушать, когда другие игнорируют.
Зелёные стебли прорастают из грязной земли по обе стороны тропинки. Приближается весна, и, как и в любое время года, у леса есть своё собственное представление о том, как он должен выглядеть. Зелёный цвет неоновый, такой яркий, что режет глаза, а воздух пахнет приторно свежим, как высушенные простыни.
— Сколько времени? — спрашивает он.
Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Было бы проще, если бы папа разрешил мне носить часы, но об этом говорилось на первом уроке. В тот первый день в лесу я надела свои любимые часы от Бетти Буп. Стрелки, которые выглядели совершенно нормально до того, как я переступила через наш порог, завращались, как вертушка в ветреный день. У меня от этого закружилась голова. И когда мы вышли из леса, стрелки перестали вращаться и больше не заводились. Мама отнесла часы трём разным мастера, и никто из них не мог понять, что с ними не так.
— Это были её любимые часы, — подслушала я, как мама говорила папе, пока я пряталась наверху лестницы. — Ты должен был предупредить её.
— Она должна увидеть это сама, — сказал папа. — Она должна знать.
Теперь я прислушиваюсь к своим инстинктам и говорю:
— Сорок шесть минут?
— Сорок три минуты шестнадцать секунд, — он одаривает меня улыбкой, которая становится всё более редкой. — Но ты всё ближе и ближе.
Он подводит меня к порогу. Я знаю, что это древнеегипетский, но не знаю, что там написано. Я только что добавила к своим урокам иероглифы и иератические письмена.
— Фивы, — отвечает папа на мой незаданный вопрос. — Сорок один год до нашей эры.
Он достаёт из кармана красный фломастер и рисует большой крестик над названием.
— Что ты делаешь?
— Этот закрыт. Это помогает мне следить за ними.
Я помню, как он рассказывал мне об этом утром в день моего рождения, когда кружка клюквенного сидра согревала мне руки, но я впервые вижу это на самом деле.
— Это очень приятно — вырубить ещё один, — говорит он. — Ты так не думаешь?
— Наверное.
— Может быть, когда-нибудь они все будут вычеркнуты, и мы больше не будем здесь торчать. Мы могли бы переехать куда-нибудь в тёплое место. Может быть, Флорида или одна из Каролин. Мы могли бы жить на пляже, и каждый вечер есть свежие морепродукты. Тебе бы это понравилось, не так ли?