На нашей поминальной службе были только мы вдвоём и дядя Джо, посадивший кольцо тюльпанов вокруг камня с инициалами моих родителей. Мама принесла тюльпаны в день своей свадьбы, и она хотела посадить что-то, что будет возвращаться каждый год, точно так же как она надеялась, что однажды папа вернётся к нам. Что он, спотыкаясь, выйдет из леса, точно так же как зелёные стебли прорастают из оттаивающей зимней почвы; в один день ничего, а на следующий — уже есть.
Спор по поводу моего образования произошёл позже той ночью, когда у мамы случился приступ паники, и она попыталась убедить меня уехать с ней. Вместо этого я убедила её остаться. Я всё ещё вижу вспышку предательства в её глазах. Я не знаю, почему домашнее обучение было следующей вещью, которая пришла ей в голову; я думаю, это была всего лишь одна из многих мыслей, которые были у неё весь день. Она тоже хотела выиграть этот спор, но я не могла ей этого позволить. Возможно, это было эгоистично, но в то время пребывание в школе было терапевтическим. Папа не был запечатлён на белых стенах школы, линолеумных полах или помятых шкафчиках, как он был запечатлен на всём, что было в доме. Только позже школа перестала быть для меня убежищем и стала местом нормальной жизни, но её значение в моей жизни не изменилось.
Теперь мама смотрит в окно и думает. Я рассказала ей о своей первой встрече с Генри в лесу, и о второй, и о третьей. Я рассказала ей — с помощью Генри — о его родителях и его убеждении, что их исчезновение может быть связано с папой. Я рассказала ей о совете, о Варо и о том, почему я решила держать всё в секрете от неё, чтобы защитить её от любого вреда, который может быть причинён из-за того, что она слишком много знает, план, который теперь полетел к чертям (— Язык, Винтер, — сделала мне выговор мама). Я даже честно рассказала, сколько ночей Генри провёл в моей комнате (— Но, клянусь, всё это было невинно), и о том, как я притворялась больной, чтобы остаться с ним дома и просмотреть дневники. Я упустила пару вещей: болезнь, распространяющуюся по лесу, стычка с Часовыми, тот факт, что я видела, как прямо у меня на глазах с парня содрали кожу. Это то, что она хотела бы знать, но я ничего не могу с собой поделать. Я всё ещё хочу защитить её настолько, насколько могу, даже если это просто защита от подтверждения её самых больших страхов.
Наконец, она смотрит на меня, её плечи немного сгорблены, как будто тяжесть моих откровений — это тяжелое бремя, которое нужно нести.
— И тебе ни разу не пришло в голову рассказать мне об этом? Ты ни разу не подумала, что я могу понять?
— Я просто хотела…
— Защитить меня, я знаю.
Она усмехается, но не надо мной. От идеи, может быть, или от ситуации.
— Знаешь ли ты, что, когда мы только поженились, мы с твоим отцом каждый вечер сидели за обеденным столом, и он рассказывал мне обо всём, что произошло в лесу? Каждый человек, с которым он сталкивался, каждое скучное заседание совета, каждая драка с воинствующим путешественником? Мы были мужем и женой — он не мог скрыть от меня синяки так же, как я не могла скрыть от него своё беспокойство. Поэтому он рассказывал мне всё. Только когда ты стала достаточно взрослой, чтобы понимать наши разговоры, мы начали что-то скрывать. Поначалу это была командная работа. Но чем меньше мы разговаривали за обеденным столом, тем меньше мы общались в целом, и, в конечном счёте, он перестал мне что-либо рассказывать. Иногда я думаю, что если бы мы продолжали разговаривать, если бы я могла раньше услышать смирение в его голосе, если бы я могла найти в себе смелость сказать ему, что с него хватит, что алкоголь не решит его проблем — но что я знала? Я не была стражем. Я не могла указывать ему, как делать его работу, так же как он не мог указывать мне, как делать мою.
— Мама…
— Но ты никогда не видела ничего из этого, — продолжает она. — Молчание и ложь — это всё, что ты когда-либо знала, и поэтому, конечно, когда ты стала стражем, ты переняла привычки своего отца. Я не виню тебя, правда, не виню. Однако это не даёт тебе права тайком приводить мальчика — связано это с работой или нет — в этот дом, или заставлять его спать в твоей комнате без моего ведома, или лгать мне, чтобы не ходить в школу, когда ты прекрасно знаешь, что я бы поняла, что тебе нужно было оставаться дома, чтобы работать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Настоящая причина, по которой я притворялась больной — та, которую я запихнула глубоко в подсознание, — это раскалённый уголёк в моём животе, излучающий чувство вины и стыда.
— Ладно, — говорю я, — может быть, я притворилась больной, потому что боялась, что, если скажу тебе настоящую причину, по которой я хотела остаться дома, ты используешь это против меня в следующий раз, когда заговоришь о домашнем обучении.
Мама выгибает бровь.
— Может быть?
— Хорошо, определённо, но всё остальное было сделано, чтобы защитить тебя, и я не буду извиняться за это.
Генри дёргает меня за рукав.
— Винтер.
Я поднимаю руку, заставляя его замолчать.
— Но я приношу извинения за то, как я это сделала. Я не должна была держать это в секрете от тебя. Мне действительно жаль.
Мама наблюдает за мной, постукивая пальцами по краю подлокотника.
— Если тебе от этого станет легче, — добавляю я, — я чувствовала себя ужасно всё время, пока делала это.
— Всё это время? — спрашивает мама.
— Ну, большую часть времени. Целых восемьдесят процентов.
Мама смеётся.
— О, ты дочь своего отца, всё в порядке. Кстати, об этом.
Она поворачивается к Генри, свет в её глазах тускнеет.
— Ты действительно думаешь, что исчезновение моего мужа связано с исчезновением твоих родителей?
— Да, миссис Пэриш, — говорит он. — Я знаю.
Мама вздыхает.
— Я хочу, чтобы было ясно, что я не оправдываю то, что вы двое сделали. Мысль о незнакомце, крадущемся по моему дому последние два дня, не совсем устраивает меня, особенно когда этот незнакомец — подросток, который спит в спальне моей дочери. Но если то, что вы говорите, правда, если в совете действительно существует заговор, и если это может привести нас к выяснению того, что именно случилось с Джеком, или если мы, возможно, даже сможем найти его…
Она качает головой; она не пойдёт по этому пути. Она прочищает горло и начинает снова.
— Я пытаюсь сказать, что Генри может остаться здесь, но он не будет спать в твоей комнате. Это понятно?
Генри кивает.
— Совершенно.
— И чтобы всё было ясно, — говорит мама, поворачиваясь ко мне, — твои извинения приняты, но у тебя всё ещё серьёзные проблемы, и как только это закончится, тебе придётся наверстать упущенное.
— Что? Ты хочешь сказать, что собираешься посадить меня под домашний арест?
Идея настолько нелепа, что я не могу сдержать смешок, подчеркивающий мои слова. Я домоседка. Когда я не в школе или в лесу, я в своей комнате. Ей ничего не поделать со мной.
— Я имею в виду, например, — говорит мама, — давать тебе обязанности по мытью посуды, уборке и стирке столько, сколько я сочту нужным.
У меня отвисает челюсть.
— У меня нет на это времени. У меня и так едва хватает времени, чтобы совмещать учебу с обязанностями стража!
— Если у тебя достаточно времени, чтобы ходить в обычную школу и при этом выполнять свои обязанности, то у тебя достаточно времени, чтобы помогать мне по дому, — говорит она. — Конечно, если ты захочешь снова вернуться к варианту домашнего обучения, я была бы более чем счастлива…
— Нет, всё в порядке, — быстро говорю я. — Я могу с этим справиться.
— Хорошо. А теперь я уйду с вашего пути, чтобы вы двое могли приступить к работе, но я оставлю дверь открытой, понятно?
Мы оба киваем.
Я поднимаю руку, приказывая Генри подождать в кабинете. Я останавливаю маму в коридоре.
— Мне, правда, жаль, — говорю я ей.
Она убирает прядь волос с моего лица.
— Я знаю, — говорит она, — но это не меняет того факта, что между нами было потеряно что-то особенное. Пройдёт много времени, прежде чем я снова смогу тебе доверять.