человека, чтобы ничто не напоминало ему о тяготах жизни. Все это он писал летом сорок второго, когда мы сотнями, тысячами гибли в окопах. Разве до этого нам было тогда? Они, видите ли, хотели, чтобы рабочие, их жены и матери не думали о судьбе своих близких, о тех, кто погибал на фронте. Эх, да что там говорить! Меня только зло берет на людей: как это они сами ни в чем не могут разобраться? После войны изменилась у нас жизнь или нет? Достаточно хотя бы одного того, что не стало у нас больше таких «венгров», имена которых даже не знаешь, как выговорить. И журналов таких теперь тоже нет.
— Ты прав, дядя Ференц! Но люди судят не только по результатам. К достижениям мы привыкаем очень быстро. Через некоторое время они уже становятся жизненной необходимостью. Электрификация — какое великое достижение! Но прошел год, и люди забыли, что совсем недавно сидели при тусклом свете керосиновых ламп. И вспоминают об этом только тогда, когда случайно погаснет свет и приходится зажигать свечку. К электричеству успели так привыкнуть, что со свечой сидеть никто не станет. Вот, например, чертежник. Для работы ему нужен яркий равномерный свет. Разве он согласится работать со свечой? Сразу запротестует. Человек очень болезненно реагирует на любые недостатки. Иногда самые незначительные из них могут перечеркнуть в сознании людей достижения многих лет.
— Надеюсь, руководители примут к сведению эти события, — заметил Камараш. — Хороший урок получили! Как ты думаешь, когда кончится эта заваруха?
— Предсказывать в таких случаях трудно. Пока я вижу, что в Будапеште победа за восставшими.
— Да что ты, товарищ Кальман! — возразил Камараш. — Я тебя серьезно спрашиваю. Ну пускай одна, две тысячи вооруженных мятежников рыщут по улицам, но ведь это не все население города. В Будапеште почти два миллиона жителей, а не несколько тысяч. А рабочие? С нашего завода, например, никто не участвует в восстании. Настоящие рабочие не пошли на улицу и не взялись за оружие.
— А если выйдут, на, чью сторону они станут?
— Не знаю, — ответил сварщик. — Если партийные руководители будут действовать энергично — рабочие пойдут с нами. Сейчас все зависит от руководителей. Вот, к примеру, наш завод. Здесь врагу никогда не захватить власти, потому что дела на заводе шли в общем неплохо. Парторга Коцо рабочие любят…
— Если бы все парторги были такими!..
— Да он самый обыкновенный человек, — возразил Камараш.
— За что же тогда его любят?
— Парень сидит на своем месте. Характер у него твердый. Умеет постоять за рабочую правду. В последний раз, когда нормы пересматривали, приехал к нам какой-то молокосос из министерства. Мне показалось, что и о заводе-то он знает понаслышке, впервые в жизни видит его. Надавал всяких указаний, напутал, нормы хотел необоснованно увеличить. В отделе труда и зарплаты попробовали ему объяснить, что так делать нельзя. Куда там! Мальчишка помчался в министерство, напел там что-то своему начальству, и на третий день приходит распоряжение начальника главного управления: на столько-то процентов увеличить норму. Ну, узнали про это рабочие. Не хочу хвалить сварщиков, но мы первыми подняли шум. Коцо нас выслушал и согласился, что мы правы. Созвал рабочих всех цехов и сказал, что повышения норм не допустим. Написал министру. Словом, заварилась каша. Приезжают к нам из Будапештского горкома и, не разобравшись, начинают прорабатывать Коцо. Парторг не поддается. Дело передали в ЦК и в конце концов признали, что прав был Коцо. После этого случая рабочие еще больше полюбили его. Самое важное — чтобы характер у человека был.
— Правильный человек, — кивнул в знак согласия Кальман.
— А то вот еще случай… Есть у нас на заводе хороший человек — инженер Бокрош. Он, этот самый Бокрош, — замечательный инженер, но… верит в бога. Это, конечно, его личное дело. А с работой у него все в порядке. Допоздна пропадал на заводе — все молодежь учил. И хоть он человек набожный, а в политике нашу сторону держит: членом районного Совета мира был избран, в Отечественном фронте состоял. Накануне первомайского праздника один товарищ (болтун, брюзга, вечно всем недоволен, а работать не любит) решил позвать старика на первомайскую демонстрацию. Бокрош вежливо извинился и сказал, что пойти не сможет, потому как к нему из-за границы гость приехал, ученый. Ему, мол, от гостя уходить неудобно. А товарищ с кондачка обвинил Бокроша в недооценке международного рабочего движения и во всяких других грехах. Привел ему две — три цитаты, зазубренные на семинарских занятиях. Словом, пристал к инженеру, как банный лист, пока тот не потребовал оставить его в покое. Бокрош так обиделся, что на первомайскую демонстрацию не пошел уже принципиально. Ну, а тот решил ему припомнить это дело. На другой же день стал нашептывать но углам. И уже через месяц люди повсюду заговорили: «Бокрош организует на заводе какую-то религиозную секту… Тайные переговоры ведутся…» Раздули такое дело, что народная полиция начала следствие. Ну и знаете, как поступил Коцо?
— Как? Расскажите, — заинтересовался Кальман.
— За одну неделю распутал все дело. Вызвал к себе одного шептуна. Велел выкладывать все, что знает о Бокроше. Тот рассказал. Сообщил, от кого услышал. Затем Коцо вызвал другого. И так через неделю докопался до того, кто первым пустил сплетню. Ну и оказалось — вся эта история просто-напросто выдумана клеветником. Тут Коцо разозлился. Да и как было не разозлиться? Очень уж на беднягу Бокроша подействовала эта склока. Коцо решил внести на общем собрании предложение об исключении клеветника из партии. Но не тут-то было — у того, оказывается, старший брат в ЦК профсоюза…
— И чем же вся история кончилась? — нетерпеливо перебил Кальман.
— Чем? О таком собрании ты, сынок, наверное, и не слыхивал. Вылетел мерзавец из партии как пробка. На собрание позвали и беспартийного Бокроша. Очень растрогало инженера это приглашение. На таких собраниях ему бывать не приходилось. Честное слово, даже слезы выступили на глазах у старика. Еще бы, перед всеми честными людьми реабилитировали его, очистили от грязной сплетни.
— Ну, как я погляжу, ваш завод прямо маленький оазис в нашей пустыне несправедливости, — пришел к выводу Кальман.
Некоторое время оба молча размышляли. Наконец, Камараш спросил:
— Какое число у нас сегодня?
— Тридцатое октября.
— Вот видишь, теперь уж недолго осталось, — задумчиво произнес сварщик. — Неделя, как заводы стоят. Если дальше так будет — конец стране. Надо что-то предпринимать…
Кальман ничего не ответил. Он задумавшись смотрел вниз на улицу. В воротах завода сновали люди: одни приходили, другие уходили. Погода стояла холодная, хмурая. Накрапывал дождь. Изредка мимо завода в сторону Пешта