были другие люди, которые не только точно знали место хранения оружия, но и способ его доставки.
— Возможно, — сдался философ.
— Ну ладно, предположим на минуту, — продолжал Коцо, — что студенты за несколько дней до начала события знали, где взять оружие, где расположены арсеналы, как расставлены посты, допустим, что они вооружились во время демонстрации только для того, чтобы свергнуть правительство Герэ — Хегедюша (хотя сомнительно, чтобы у самих студентов возникли такие планы). Но чем же тогда объяснить, что с самого начала мятежа стали сжигать красные знамена и срывать звезды? Неужели это тоже входило в программу борьбы против ошибок Герэ?
Молодой ученый мысленно воспроизвел ход событий в дни после 23 октября: демонстрация, начало боев, разъяренная толпа… Да, Коцо, кажется, и на этот раз прав.
— Почему же в таком случае народ все еще идет на поводу у врагов? — тихим голосом, скорее у самого себя, спросил молодой философ.
— Почему? — продолжал Коцо. — А потому что мы действительно совершили много грубых ошибок. А признать их не хотели. Враги умело использовали это. Они не переставали бросать по нашему адресу обвинения, в которых содержалась лишь незначительная доля правды, и под шумок зарабатывали себе на этом политический капитал. И в результате массы стали верить не нашему руководству, а тем, кто якобы много лет говорит народу правду. В том, что мы дали возможность врагу создать о себе такое впечатление, и состоит наша роковая ошибка. В годы подпольной борьбы миллионы рабочих верили нашей партии. Верили, потому что она всегда говорила правду. В чем была наша сила и позже, вплоть до сорок девятого года? В том, что мы говорили всю правду. Признавали свои ошибки и промахи. И после сорок девятого года мы тоже достигли немалых успехов. Можете себе представить, куда бы мы шагнули теперь, если бы не наделали этих непростительных ошибок!
Кальман задумался…
— Скажите, товарищ, сколько членов партии на вашем заводе? — неожиданно спросил он.
— Больше четырехсот.
— И сколько их сейчас здесь?
— Человек тридцать…
— А остальные?
— Трудно сказать. Возможно, большинство растерялось, не понимает смысла происходящих событий… Некоторые ждут конкретных указаний, а кое-кто просто-напросто сбежал из партии в трудную минуту.
— Из четырехсот — тридцать… Не кажется ли вам, что это маловато?
— Нет, не кажется! Если учесть все, что я сейчас сказал, — далеко не мало. Зато те, кто собрался здесь — пусть и не каждый сможет это объяснить, — сердцем поняли, что в Венгрии происходит контрреволюция.
«Контрреволюция! Даже выговорить страшно, — думал Кальман. — И я — контрреволюционер! Все, что сказал Коцо, верно. Однако ряды восставших состоят не только из таких, как Моргун. И кроме того, разве теория революции стоит на месте? Разве не могли устареть положения классиков о революции? Интересно, как оценивают происходящее простые труженики?»
— Скажите, товарищ, — спросил Кальман Брукнера, — вот вы, например, как вы поняли, что происходит контрреволюция?
Брукнер был явно застигнут врасплох. Вопрос оказался неожиданным для него. Он не привык так досконально анализировать события, как, например, парторг. Только классовый инстинкт подсказал, что случилась беда. И он ответил:
— Как, говорите, я понял? Сейчас скажу. — Он улыбнулся, вспомнив разговор с Пекари. — Живет в нашем доме один человек из бывших — «его превосходительство». Каким-то важным барином был в прошлом. Так вот, когда в городе стрельба началась, он места себе не находил от радости. Таким вдруг важным стал, самоуверенным. Ни у кого не спрашивал, что, мол, там да как. Сам обо всем знал. Ну, а коли он рад этой кутерьме, то мне тут радоваться нечему. Это вам не футбол, где мы с ним за одну команду болеть можем. Там я ничего против не имею, если бывшее «его превосходительство» за мою команду переживает. А вот когда какие-то гады над нашими товарищами да над советскими солдатами на улице Барош измываются да красные звезды с домов сбивают — тут мне радоваться нечему. А он этому рад…
Закурив, старый рабочий продолжал:
— Еще вечером двадцать третьего октября я узнал, что гроза надвигается… Воспитываю я паренька одного, взял его к себе мальчонкой лет четырнадцати. Отец его — мой хороший приятель. Он не хотел, чтобы из сына этакий хозяйчик или алфельдский[21] землевладелец вышел, и попросил, чтобы я из него сознательного пролетария сделал. Определил я парня в ремесленное училище. Окончил он его, стал хорошим, слесарем-инструментальщиком. Вы ведь знаете Лаци Тёрёка, жениха моей Эржи? — спросил он своих товарищей по заводу.
— Лаци Тёрёк? — вскинул голову Кальман.
— Неужто и вы о нем слышали?
— Солдат? Плечистый, белокурый, курчавый?
— Он. Откуда вы его знаете? — удивился Брукнер.
— До сегодняшнего вечера мы с ним вместе воевали.
— Ну и негодяй, ну и прохвост! — вскипел старик.
— Да нет, хороший парень, поверьте мне. Только…
— Предатель рабочею класса! Бандит! И вы еще расхваливаете его…
— Дядя Йожи! Это тот самый Тёрёк, что был техником в цехе, где установлены станки-автоматы? — поинтересовался Коцо.
— Он самый. Ты тоже его знаешь? Ну, товарищи, я только теперь его до конца раскусил.
— Давай дальше, интересно, — торопил Камараш. — Я этого парня любил. Толковый был малый.
Брукнер вытер испарину со лба и продолжал:
— Словом, парнишка был как раз в отпуске. Поехал он за город к какому-то приятелю. А двадцать пятого ему уже в свою часть нужно было возвращаться. Жил он у нас на кухне. Смотрю я — время позднее, а его все нет. Мы с женой волнуемся за него, как за сына родного. В полночь приходит. В военной ферме, на фуражке кокарда, на плече автомат. Я от радости, что его увидел, даже прослезился. Обнимаю его, целую. Любил я его: парень он работящий, непьющий, послушный. Он спросил, где Эржи. Пожалел, что не застал дома. А потом и спрашивает:
— Дядя Йожи, что ты на это скажешь? — И вынимает из кармана какой-то манифест с разными там пунктами. А я его, правда, ни о чем не спросил. Думал, что он уже в свою честь вернулся и теперь с нами за одно дело воюет. Второпях забыл даже, что его часть не в Будапеште находится. Попросил я мою старуху очки мне найти. Читаю… «Замечательно!» — говорю я ему. А потом, смотрю, стоит пунктик: «Требуем немедленного вывода советских войск» и дальше: «Свободные выборы с участием всех партий». Дословно я уж не помню. Меня пунктики эти за живое задели, но на парня я пока еще не осерчал.
— Это, милый, — говорю я ему, — контрреволюционные требования.
А он мне этак с улыбочкой:
— Ну, что вы, дядя Йожеф! Это требования венгерского народа.
Ну, тут мы с ним