Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

В дни, когда дел было больше и здоровье ему не досаждало, у Генри находилась для Альмы настоящая работа. Она могла понадобиться ему для того, чтобы написать письмо с угрозами задолжавшему арендатору («Напиши, чтобы возобновил выплаты в течение двух недель, иначе я сделаю так, что его дети остаток жизни проведут в работном доме», — диктовал Генри, а Альма писала: «Дорогой сэр, при всем моем уважении вынужден попросить поторопиться с оплатой этого долга…»). Или он мог получить коллекцию засушенных образцов растений из-за границы и звал Альму, чтобы та восстановила их, положив в воду, и быстро зарисовала, пока они не сгнили. Или просил ее написать письмо сборщику образцов из Тасмании, который жизни не жалел, трудясь в самом отдаленном уголке планеты и собирая экзотические виды растений для компании Уиттакера.

— Скажи этому ленивому олуху, — говорил Генри и кидал дочери блокнот через стол, — что мне толку никакого, если он пишет, что такой-то и такой-то вид произрастает на берегу такого-то ручья, чье название он, видать, сам и выдумал, потому что ни на одной карте в мире его нет. Скажи, что мне нужны практичные сведения. И плевать я хотел на известия о том, что у него, видите ли, ухудшается здоровье. Оно и у меня ухудшается, но заставляю ли я его выслушивать мое нытье? Скажи, что он получит десять долларов за сотню растений каждого вида, вот только информация должна быть точной, а образцы — легкоопределяемыми. Скажи, чтобы перестал клеить засушенные растения на бумагу — это их уничтожает, что должно быть ему уже хорошо известно, черт возьми! В каждый вардианский кейс пусть ставит два термометра — один крепится к самому стеклу, второй помещается в землю. И прежде чем отправить новые образцы, пусть убедит матросов на борту убирать кейсы с палубы на ночь, если ожидается мороз, потому что ни шиша он не получит, если вместо растений мне придет очередная партия черной плесени в коробке. А еще скажи, что я не буду больше платить аванс. И что ему повезло, что я вообще сохранил ему место, хотя он прилагает все усилия, чтобы меня обанкротить. Скажи, что он получит деньги, когда их заслужит. («Дорогой сэр, — начинала писать Альма, — компания Уиттакера искренне благодарит вас за все труды и приносит извинения за любые неудобства, которые вы претерпели…»)

Эту работу не мог выполнить никто другой. Только Альма. Все вышло в точности, как говорила Беатрикс на смертном одре: Альма не могла бросить отца.

Подозревала ли Беатрикс, что Альма никогда не выйдет замуж? Возможно. В конце концов, кто захотел бы жениться на Альме? Кто взял бы в жены эту великаншу ростом выше шести футов,[27] слишком напичканную знаниями, и чьи волосы росли торчком, как петушиный гребешок? Джордж Хоукс был лучшим кандидатом — единственным кандидатом, по правде говоря, — но теперь и он уплыл у нее из рук. Альма знала, что поиск подходящего мужа теперь дело безнадежное, и однажды поделилась своими соображениями с Ханнеке де Гроот, когда они вместе подрезали самшиты в старом греческом саду матери.

— Моя очередь никогда не придет, Ханнеке, — вдруг сказала девушка. В голосе ее не было сожаления, лишь искренность. По-голландски вообще нельзя было говорить иначе, а с Ханнеке Альма всегда говорила только по-голландски.

— Не торопи события, — отвечала Ханнеке, сразу поняв, к чему клонит Альма. — Муж еще придет тебя искать.

— Верная моя Ханнеке, — ласково проговорила Альма, — давай хоть между собой не будем лукавить. Кому захочется надеть кольцо на эти руки, грубые, как у торговки рыбой? Кто захочет целовать ходячую энциклопедию?

— Я, — отвечала Ханнеке и, заставив Альму пригнуться, поцеловала ее в лоб. — Ну вот же, поцеловала. И хватит ныть. Вечно ты ведешь себя так, будто все знаешь, но всего знать нельзя. У матери твоей была такая же беда. Я больше знаю о жизни, чем ты — намного больше, — и скажу, что ты еще молода и сможешь выйти замуж, а может, и детей завести. Спешить тоже некуда. Вот посмотри на миссис Кингстон с Локуст-стрит. Ей не меньше полтинника, а она только что мужу близнецов родила! Как жена самого Авраама. Каким-нибудь ученым взять и изучить бы, что там у нее в утробе.

— Признаюсь, Ханнеке, мне кажется, что миссис Кингстон все же меньше пятидесяти лет. Да и вряд ли она бы захотела, чтобы кто-нибудь изучал ее утробу!

— Это я к тому, Альма Уиттакер, что будущего ты знать не можешь, как бы тебе ни хотелось верить в обратное. И еще кое-что хочу тебе сказать. — Тут Ханнеке прекратила подстригать деревья, и голос ее посерьезнел. — У всех бывают разочарования, дитя.

Альме нравилось, как звучит по-голландски «дитя». Киндхе. Этим словом Ханнеке всегда называла Альму, когда та была маленькой, боялась темноты и забиралась к ней в кровать посреди ночи. Киндхе. Это слово было сама доброта.

— Я знаю, что у всех бывают разочарования, Ханнеке.

— Не уверена, что знаешь. Ты еще молода, вот и думаешь только о себе. Не замечаешь, что происходит вокруг, с другими людьми. Не возражай, ведь это правда. Я тебя не осуждаю. Сама была такой же эгоисткой в твоем возрасте. Так уж повелось, что в молодости все мы эгоисты. Теперь я стала мудрее. Жаль, что нельзя поставить старую голову на молодые плечи, тогда бы и ты поумнела. Но однажды ты поймешь, что страдания не минуют никого в этом мире, даже если человек выглядит счастливым.

— И что же нам делать с этими страданиями? — спросила Альма.

Этот вопрос она никогда бы не задала священнику, философу или поэту, но ей было любопытно — и даже, пожалуй, отчаянно хотелось — услышать ответ от Ханнеке де Гроот.

— Что ж, дитя, со своими страданиями можешь делать все, что пожелаешь, — мягко отвечала Ханнеке. — Они принадлежат тебе. Но я скажу тебе, как поступаю со своими. Беру их за загривок, бросаю на пол и топчу каблуком сапога. И тебе бы научиться делать так же.

* * *

И Альма научилась. Научилась топтать разочарования каблуком сапога. Сапоги у нее были крепкие, поэтому для этого дела она была хорошо снаряжена. И постаралась стереть свои печали в мелкую пыль и столкнуть ее в канаву. Она делала это каждый день, иногда даже несколько раз в день, и так и жила.

Шли месяцы. Альма помогала отцу, помогала Ханнеке, работала в оранжереях, а иногда устраивала в «Белых акрах» ужины, чтобы развлечь Генри. Со старой подругой Реттой виделась крайне редко. Еще реже — с Пруденс, но иногда они все же встречались. Исключительно привычки ради Альма посещала церковную службу по воскресеньям, хотя частенько поступала весьма неблагочестиво и сразу после церкви наведывалась в переплетную, чтобы отвлечься от всех мыслей, прикасаясь к своему телу. Привычка ходить в переплетную больше не приносила радости, но позволяла хотя бы немного расслабиться.

Альма находила себе занятия, но все же чувствовала, что этого недостаточно. Примерно через год она начала ощущать, что к ней подкрадывается апатия, и это ее сильно напугало. Она мечтала заняться какой-нибудь работой или проектом, чтобы дать выход своему огромному интеллектуальному резерву. Поначалу этому способствовали коммерческие дела отца, и ее дни заполнялись внушительной горой обязательств, но вскоре врагом Альмы стала эффективность ее работы. Она справлялась с задачами компании Уиттакера слишком хорошо и слишком быстро. Узнав все, что нужно было знать об импорте и экспорте растений, она вскоре начала выполнять отцовскую работу за него в течение четырех-пяти часов, и этого было слишком мало. Очень много часов оставалось свободными, а свободные часы таили в себе опасность. Свободные часы были чреваты тем, что у Альмы появлялась возможность думать о разочарованиях, а о них нужно было не думать, а давить каблуком сапога.

Примерно в то же время — через год после того, как Ретта и Пруденс вышли замуж, — Альма Уиттакер пришла к значительному и даже шокирующему осознанию: она обнаружила, что «Белые акры» на самом деле не являются очень большой территорией, как ей казалось в детстве. Напротив, владения отца оказались маленькими. Конечно, поместье разрослось и теперь занимало более тысячи акров — речной берег, тянувшийся на милю, внушительный участок девственного леса, огромный дом, великолепная библиотека, обширная сеть конюшен, оранжерей, прудов и ручьев, — однако, если учесть, что все это составляло границы чьего-то мира (в данном случае — мира Альмы), территория оказывалась совсем небольшой. Любое место, откуда нельзя уехать, покажется маленьким, особенно если изучаешь ботанику!

Беда была в том, что Альма всю жизнь изучала природу «Белых акров» и знала это место слишком хорошо. Ей были знакомы каждое дерево и камень, птица и цветок. Она знала всех пауков, жуков и муравьев. В «Белых акрах» не осталось ничего, что она могла бы исследовать. Безусловно, девушка могла бы изучать новые тропические растения, прибывавшие каждую неделю, чтобы пополнить внушительную коллекцию в отцовских парниках, однако это не имело ничего общего с первооткрывательством! Ведь кто-то уже открыл эти виды! А задача натуралиста — по крайней мере, как понимала ее Альма — заключалась в том, чтобы открывать. Но у Альмы не было больше такой возможности, так как в ботанике она достигла границ изученного. Это осознание пугало ее и лишало сна по ночам, что, в свою очередь, пугало еще больше. Она боялась охватывавшего ее нетерпения. Она почти физически ощущала, как ум ее вышагивает внутри головы, запертый в клетку и раздраженный бездействием; ощущала груз лет, которые ей еще предстояло прожить: они наваливались на нее угрожающей тяжестью.