Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Кармине долго колебался в выборе своего будущего. Он хотел стать оперным певцом, но внимание женщин на улицах вызвало мысль — не лучше ли игроком в бейсбол? Тогда он был красивым восемнадцатилетним молодым человеком с атлетическим сложением. Но относительное благополучие семьи Бонавиа не избавляло его от необходимости зарабатывать на жизнь. Он нашел себе работу в бюро по найму рабочих, где его юридические знания пригодились при составлении контрактов. После того как кончался трудовой день, Кармине брал свои книги и спортивным шагом отправлялся в путь за несколько километров мимо невысоких домиков с кирпичными фасадами на Канал-стрит. Надо было торопиться на лекцию, он занимался на вечерних курсах.

Альфио взял на себя все заботы об успехе своего ресторана — маленького зала, окрашенного в розовый помпейский цвет, в котором его прекрасная хозяйка Марианина появлялась разве что в часы наплыва клиентов. Для нее настала сладкая жизнь. Она больше не работала. Шелковые чулки, духи, тартинки с маслом, поданные в постель, — на все это она теперь имела право так же, как и на болтовню с Альфио, который на цыпочках нес ей каждое утро поднос с завтраком, открывал окна и предоставлял ей возможность развлекаться бесконечными пасьянсами, которые она раскладывала на простыне. Кармине первым учуял беду. Учуял — это именно нужное слово, он ведь уже долгое время не мог разобраться, чем же пропахла вся ее комната, кровать и все, чего ей приходится касаться. Марианина хитрила, а Кармине наивно верил всему. Что за запах? Так это же мастика для паркета пахнет… Другой раз говорила — лосьон или дезинфицирующая жидкость… Она умела скрывать то, что ей было нужно. И однако… Такой запах и такой беспорядок. Карты с каждым днем становились грязнее. Появились какие-то странности. Она упорно не позволяла никому застилать ее постель. Много месяцев не меняла простыню и целыми днями лежала неподвижно, ссылаясь на безумную усталость, выпрашивая каждый раз деньги. Она становилась ко всему безразличной: к мятому, ставшему серым белью, к груде окурков, к кучкам пепла. И если ее беспокоили, выражала недовольство. К концу дня она вставала, наскоро набрасывала что-то на себя и возвращалась уже очень поздно, еле ворочая языком, с такими набухшими веками. «Я была, была…» И это Марианина, всегда такая аккуратная! К чему все это вранье? Но кто мог себе представить! Кармине был далек от истины. И вдруг все стало ясней ясного. Это был запах кабака, черт побери, вот чем она пропахла, острый, отвратительный запах попоек. Утром она даже не дотрагивалась до своего чая, она ничего не хотела, и если делала вид, что пьет, то только чтобы обмануть Альфио, посуда тряслась в ее дрожащих руках.

Прошло несколько недель, но Альфио и Кармине, поняв, что произошло, все еще не могли заговорить об этом. Новая забота — Марианина пьет. Это переполнило чашу.

Вечером Марианина вернулась домой, едва передвигая ноги. Альфио замер, глядя на избранную им подругу, которой он хотел быть верным до гроба. Взгляд ее был безумным, губы едва двигались, как парализованные, она что-то бессвязно бормотала, пытаясь объясниться, и Альфио не выдержал, вспылил:

— Ни одна женщина у нас не решилась бы так безобразно вести себя.

— У нас? — повторила Марианина. — А я ведь отсюда.

— Что за позор такой!

— Не больший, чем дырка на чулке.

Ее голос и развязная манера казались Альфио такими оскорбительными. Можно пересечь океан, забыть жалкую жизнь в скверном отеле и нищету, которую приходилось переносить, можно сжиться с новой родиной, отвергнуть родную землю, стать другим человеком, и все же нельзя стерпеть мысль, даже только мысль, что женщина может спиться.

Марианина нанесла тяжелый удар всем его мечтам. Она стала обременительной с ее наглыми выходками то по адресу клиентов, то официантов. Нетвердой походкой она доходила до кухни и пропадала там в поисках бутылки, найдя которую, наполняла стакан, опрокидывала единым духом, все это повторяла, а уж потом больше не выходила. Когда она взяла за правило удирать в полночь и на рассвете возвращаться, Альфио горестно твердил: «У нее стыда нет… Она и сама это говорит. А я ведь колебался, раздумывал. Любая молодая девушка из Соланто была бы счастлива, если б я ее позвал сюда приехать. Меня все смущало, что Марианина так много знает. И слишком уж ласковая. Небось до меня многих знала». И отвращение пересилило боль. Кармине переживал по-другому: он тоже стыдился матери, присутствуя при подобных сценах, он тоже видел, как насмехаются над Марианиной клиенты, сидя за столиками. Он жалел ее, несмотря на всю гнусность происходящего, несмотря на то отвращение, которое он почувствовал, когда пришлось ему глубокой ночью разыскивать Марианину, силой тащить домой, а она бранилась, и дралась, и кричала: «Нет, не смей!» Из самой глубины детства возникала и охватывала его безграничная нежность и чуткость к случившейся с ней беде.

* * *

Полицейские застали его одного. Он сидел за столом. Готовился к завтрашнему экзамену.

— Вы Бонавиа?

— Что вам угодно?

— Марианина Бонавиа из вашей семьи?

— Моя мать.

— Сожалею, молодой человек.

— Почему?

— Она умерла.

Эту откровенно грубую фразу можно было и так понять: «Чтоб сообщить о такой мелочи, к чему надевать перчатки?»

У склада, куда они пошли вместе с Альфио, чтобы опознать труп, толпились люди и стояли полицейские. Но и там никому не пришло в голову как-то смягчить всю эту ужасную сцену. Их проталкивали вперед, как ведут на казнь. «Сюда… Проходите… Полиция». Они безропотно покорялись, как множество других Бонавиа, разбросанных по всему миру, отверженных, униженных, вечных странников, ожидающих еще больших терзаний. «Ну, проходите… Всего одной пулей. Рана едва видна. Сами долго не могли найти. Задет мозг. Кого я вижу?!» — И полицейский крепко хлопал по спине встретившегося приятеля.

Когда Кармине, щурясь в полутьме, увидел Марианину, лежащую на влажной пыли в юбке, которая была вздернута почти до бедер, в расстегнутой блузке, он пробормотал: «Убийцы», не в силах сдержать гнева. Негодующий полицейский схватил его за руку.

— Заткнитесь! Разве мы в этом виноваты? Пускают женщину таскаться…

— Мне ничего от вас не нужно. Оставьте меня.

Он пошел прямо к ней, все еще сохранившей черты опьянения, лежавшей с открытым ртом, закинутой за голову рукой у самой стены, заклеенной рекламой, как будто именно ей поручили показывать, насколько холодильник с гарантией украшает интерьер.

Альфио, потрясенный, стоял позади со шляпой в руке. «Марианина… Марианина, боже мой… Ведь все тебе удавалось». Он видел, как Кармине, согнувшись, застегивал ей блузку, натягивал на колени юбку. Голубая кофточка. Ее любимый цвет. Священник в углу что-то бормотал, потом из темноты выступила поближе женщина. Что говорит эта грязнуха ему, Кармине?..

— Вы ее родственник? Я хорошо ее знала. Она часто здесь бывала.

Отвратительным запахом мочи несло от юбки этой женщины. Подошел журналист:

— Вы говорите, она часто сюда наведывалась?

Полицейский прогнал нескромного репортера. Женщина осталась. Наверно, это сторожиха. Похожа на наглую летучую мышь, появившуюся из грязи и сумрака. Показала на Марианину и зло спросила:

— В вашей стране мертвым глаза не закрывают? Я могу оказать ей эту услугу. Мы друг друга давно знали. Вы ничего не имеете против, молодой человек?

Кармине не возражал.

С закрытыми глазами Марианина уже но выглядела столь посторонней. Кармине вновь увидел ее такой, как прежде: усталой, дремлющей в черной массе волос, откинувшей руки ладонями вверх, как бы в мольбе. Несчастная женщина! Уже далеко позади нищета. Как же она дошла до такого конца? Он в нее верил и не мог объяснить себе, что же произошло. Чего она опасалась? Тисков бедности? Так ведь в нужде и крепли ее силы. А он, Кармине, что-нибудь для нее значил? Страшно было думать об этом. Никогда он уже не сумеет жить, как прежде. Кармине прислонился головой к стене, чтобы скрыть слезы, но не смог сдержать горького стона и разрыдался как ребенок. «Это моя вина…» Видно, что-то не переставало терзать Марианину. Это было заметно. «Почему я не сказал ей, что она единственная, главная, сильная, что мы ей всем обязаны, — надо было найти слова, повторять их — прекрасная, сильная, мы все в долгу перед тобой. Крепко обнять ее. Смотри, смотри. Тебе не о чем тревожиться. Мы живем как в раю. Чего еще нам нужно?» Но раз пришлось даже ударить ее, чтоб заставить в тот вечер возвратиться домой, какая была тогда грязь и как она вопила, такой крик трудно забыть. Но ему было неприятно вспоминать Марианину в этом состоянии. Услышать бы снова, как она смеялась, бог ты мой, увидеть ее такой, как она была прежде.

Он посмотрел на мать последний раз и направился к выходу.