Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Наш дом фасадом выходил на простор Морского бульвара, а три другие его стены — как раз в район этих невероятных берлог. Улочка, едва ли шире полутора метров, отделяла окно детской от комнаты в доме напротив, где по вечерам мы могли видеть, как многочисленная семья укладывается на одну кровать. Через неплотную штору, которую перед сном глава семьи стыдливо задергивал, через второй занавес, состоящий из вьющихся растений, стоявших на балконе плотным строем, было видно, что делается у наших соседей. Даже эта двойная завеса не могла помешать тому, что к нам доносились ночные звуки, торжествующие выкрики мужчины, вздохи и стоны, послужившие мне основами полового воспитания.

(Именно в этой комнате разразилась драма. Антонио в тот вечер ночевал у нас. Было не более десяти часов, и мы еще сидели вместе и беседовали, нам это разрешалось. Антонио казался хмурым и удрученным. Он смотрел в окно на соседскую семью. Через штору было видно, что там все в сборе. Но что же происходило? Малыши еще не были уложены. Их почему-то загнали на балкон, где они стояли в своей заплатанной одежде и не дрались, как это обычно бывало. Тайком они приподнимали кончик шторы и наблюдали за родителями. Старшая плакала. Только самый маленький не обращал ни на что внимания и спал крепким сном на руках у сестры. В комнате чей-то строгий голос что-то читал… Это выглядело необычно. Ведь они все неграмотные. Чей же это голос? Некоторые слова долетали до нас — «Кадис… Франко». При чем здесь Испания? Антонио подошел к окну и окликнул плакавшую девочку. Ей было лет четырнадцать. Что там у вас случилось? Кто-то болен? Нужен врач? Нет, это пришел писарь, он читает рабочий договор, который вчера подписал отец. Но что-то там не так. Ему ведь обещали землю в Эфиопии. Он считал, что станет колонистом-поселенцем, а сейчас его шлют в Кадис. В Испанию. Чушь какая-то.

И вдруг раздался крик, колющий, пронзительный, как вой, словно от боли. Их отец понял. Он вопил:

— Доброволец!.. Но я не доброволец!..

Рыдание прерывало этот крик, полный ярости. Стоны и плач наполнили улицу, бились о стены домов, смешались в одно:

— Доброволец!.. Какой же я доброволец?

Как жуткий кошмар, слышался его голос. Он орал на жену: «Шлюха, шлюха, это ты меня заставила подписать!» Она начинала бранить короля, этого отпетого негодяя, этого карлика… Король, который отправляет итальянцев в Испанию драться с другими итальянцами, — и это король? Кто-то восклицал «Итальянцев в Испанию?..» — «Каких итальянцев? О чем ты говоришь?» Комната наполнялась людьми. Тут уж были не только хозяева, их дети и писарь, но и соседи, привлеченные шумом. Они теснили друг друга, чтобы лучше слышать слова мужчины, объятого яростью, который, бестолково кружась, бился головой о стену. Да они там… там они есть… О ком он? Там много итальянцев, и они вместе с республиканцами. Трудно понять, откуда появился этот голос, вскрикивающий: «Правда! Это правда!» В этом содоме вдруг слышались отдельные слова, они повторялись чаще, сильней звучали: «Мадрид… Барселона». Другие слова говорились тише, с паузами, некоторые останавливали неразумных, шикали на них, как это делают в опере, устанавливая молчание перед началом; другие расспрашивали: «Кто это Ненни? Росселли? Паччарди?» — «Товарищи, итальянские братья, слушайте, протянем руки друг другу…» Почему эти люди обращаются с призывом по республиканскому радио? «Братья итальянцы… Братья итальянцы!» — эти слова доносятся из открытого окна, слышны из двери, с балконов. «Говорит боец батальона Гарибальди, — слышат на террасе кафе в час, когда там собрались поиграть в карты. — Диктатура — временное явление в жизни народов!» — И хозяин или кто-то из официантов, обезумев от волнения, бросается к радиоприемнику, чтоб замолчал наконец этот франкмасон. Иисус, Мария, Иосиф, невозможно же требовать от посетителей, чтоб они заткнули себе уши!

Значит, все это правда? Значит, на самом деле есть итальянские антифашисты в интернациональных бригадах? И его хитростью поймали в ловушку? Беда какая! Поверить невозможно. А этот голос, полный горя и боли, смешивающийся с криками возмущения, злобы, а этот детский плач, стоны женщины, держащейся за живот, как будто она рожает. И снова вопль:

— Доброволец… Так я же не доброволец!

Внезапно возникает бурный шквал, ураган, столпотворение криков и плача, что-то совершенно невообразимое. Судорожным жестом мать отталкивает от окна детей, и, стиснутые балконом, они становятся какой-то орущей массой тел. Штора отлетает, и видна это комната, жалкое, трагическое логово с лампочкой без абажура и огромной кроватью в полном беспорядке, на которой женщина с голыми икрами, стоящая на коленях, изо всех сил дерется с мужчиной, держащим в руке нож. Никто не успел остановить удар, который он нанес себе, перерезав сонную артерию. И вот уже тело, проскользнув вдоль кровати, ослабев, падает на пол. Комната пустеет в одну секунду. Придут полицейские, и люди не хотят тут оставаться. Нет уже никого. Остались только жена, словно куча ревущей плоти, и дети, сцепившиеся вместе, и в страшном беспорядке лежащее тело человека с остекленевшими глазами, истекающего кровью здесь, на полу, у самой кровати.

* * *

Да, моя королева с берега моря, моя непреклонная, моя умная, ты пророчила правду: события с неба не падают. Каждое мгновение нашей жизни готовит их. Каждое чувство, каждая новая мысль и жест открывают им дорогу. Так было и с Антонио: прозвучали три удара, и наступила развязка. А эта страшная сцена ускорила события нашей любви, а потом толкнула его к смерти. То, что произошло в чужой семье, произвело на него тягчайшее впечатление и породило мысль: что же отделяет его от увиденного им человеческого горя? Может, только происхождение, богатство, изысканность речи? Не так уж много. И сможет ли он после всего вновь обратиться к нашей беззаботной, легкой жизни, к нашим радостям пляжа и волшебной лени тех дней?

Антонио внезапно понял, что никогда не забудет горя этих людей, их трагедии. Это моральное потрясение вызвало в нем перемену. Рушился очарованный мир, которым он жил, и все его прежние мысли как бы превратились в никому уже не нужную одежду, скользнувшую по телу и упавшую наземь.

Все это определило его дальнейшие поступки и то, что он решился на нашу близость. Да, моя нежная, человечная, моя серьезная бабушка, одетая в черное, пусти нас идти вдвоем маленькими улочками, затем той дорогой, что вьется на пути к заброшенному дому, который стоит прямо над обрывом на вершине холма. Закрой глаза и, как в тот день, сделай вид, что ты ничего не знаешь… не хочешь ничего знать…

Ты нас только спросила, почему за город. Ты, наверное, давно знала о наших думах, о том, что мы собираемся в этот одинокий дом, туда, к высокой стене дикого камня, огромных обломков, беспорядочно уложенных один на другой неизвестно кем, чтоб стать опорой буйным зарослям зелени. Там падают каскадами бугонвилии, жасмин переплетается с плюмбагосом и, зацепившись за невидимый глазу таинственный цоколь земли, вырисовываются острые силуэты кипарисов и агав, чем-то напоминающих длинные языки огня. Можно было догадаться, что в нашем решении для тебя не было ничего удивительного и что, еще не видя этого дома, ты могла себе представить подступы к нему, крутые дороги, проложенные пастухами и их стадами, и арку ворот, поставленную на гребне холма, ярко-розовую, цвета розово-красно-золотистой охры. Нет, как бы ни смешивали эти тона, только в Сицилии получается такой торжествующий розовый цвет, как у этой арки, обрамленной, подобно свечам, двумя красавицами пальмами — живым свидетельством тому, что прежний хозяин этих мест обладал вкусом к прекрасному и был к тому же мастером садовником, потому что пальмы не растут сами на таких высотах.

Кажется невероятным, что нас отпустили одних в этот далекий дом, и все-таки в твоем голосе не прозвучало и тени тревоги, когда ты узнала, что мы уходим.

— Там будет Заира, она откроет ставни и даст вам поужинать.

Ты думала, что Заира защитит нас от самих себя? Или присутствие Заиры служило тебе условной причиной, чтоб можно было отпустить нас? Твой голос, во всяком случае, не выразил тревоги. Молчаливая Заира… Мы ее встретили по дороге, прямую и крепкую, еще молодую, с тяжеленной ношей на голове. Еще издали она приветствовала нас веселым взмахом руки и, ускорив шаг, все еще прямо держась, чтобы не нарушить равновесия, пошла нам навстречу. Чтоб сократить путь, она пересекла дорогу, пошла крутым откосом, камни осыпью летели у нее из-под ног, увидела холм, остановилась и, откинув голову, энергичным рывком плавно сбросила на землю скользнувшую по ее спине вязанку хвороста и камыша, которую несла с горы. Потом крепко обняла сына. В разговоре она обычно называла его «дон Антонио». Только недовольство барона де Д. побудило ее перестать целовать сыну руку.