Читать интересную книгу Куколка (сборник) - Марсель Прево

– Свободна до завтрашнего утра. Я сказала, что ночую в Аньере, у невестки.

– Пообедаем на Елисейских Полях… шикарный уголок… знаю там метрдотеля…

– С шампанским!.. Шикарно!.. А про шляпы-то и забыла!.. Их надо сдать до четырех часов.

– Ну, останься еще пять минут!

«Он говорил ей «ты», – подумал Бурдуа. – Это отвратительно. Такая молоденькая! Сколько ей может быть? Шестнадцать? Самое большее – восемнадцать. Что за развратник!»

Он почти готов был послать за полицией и арестовать соблазнителя.

Между тем господин в панаме, чувствуя, что за ним наблюдают, рассыпался в преувеличенных любезностях, точно хвастаясь перед соседом. Взяв молодую девушку за руку, он покрывал поцелуями эту худенькую руку в том месте, до которого не доходила перчатка. Девушка не протестовала, с восхищением рассматривая своего собеседника с головы до ног.

– Какой вы нарядный! – не вытерпела она.

– Отчего ты не хочешь говорить мне «ты»?

– Ты ужасно шикарный…

– Ты любишь меня, милая маленькая Зон?

Зон отрицательно покачала головой, как будто говоря: «Нет!», но в то же время сложила свои пышные губки для поцелуя.

– Однако довольно болтать, – сказала она, – а то мне достанется. Сколько сейчас времени?

– Двадцать шесть минут четвертого.

– Бегу. До свидания… сегодня вечером!

Она залпом допила свой стакан и встала.

– Без четверти восемь, у ресторана, – сказал мужчина, тоже вставая.

– Решено. До свидания!

Модистка протянула ему руку, а он удержал ее в своей, провожая девушку до экипажа.

Окинув быстрым взглядом бульвар, на котором вблизи ресторанчика не видно было ни души, Зон шепнула:

– Поцелуй меня.

И Бурдуа видел, как они обменялись долгим, горячим поцелуем, не обращая внимания на присутствие кучера, шофера, и даже страдавшей желудочным катаром хозяйки ресторана и ее слуги, которых такое редкое происшествие заставило выйти на террасу. Самый близорукий наблюдатель не мог бы принять этот поцелуй за то, что англичане называют a soul kiss – поцелуй души. Наконец молодая девушка вырвалась и легко прыгнула в экипаж, крикнув кучеру:

– На улицу Матюрэн, двадцать четыре.

Когда легкий экипаж исчез, господин в панаме вернулся к своему столику с намерением расплатиться.

В эту минуту строгий взгляд Бурдуа встретился с черными глазами «соблазнителя», который остановился в нерешительности, держа в руках пятифранковую монету. В голове Бурдуа мелькнуло какое-то отдаленное воспоминание, но, прежде чем он успел опомниться, незнакомец подошел к нему и, пряча деньги в жилетный карман, с улыбкой произнес:

– Жюль Бурдуа?

– Да… но…

– Ты не узнаешь меня? А вспомни-ка лицей в Лиможе…

– Ах, Житрак… Луи Житрак!..

Товарищи горячо пожали друг другу руки.

В душе общительного Бурдуа вместо образа «развратного соблазнителя» уже воскресло воспоминание о Житраке, самом плохом ученике из всего класса, ленивом и смелом, постоянно лгавшем и, тем не менее, симпатичном, который уже хвастался любовными похождениями и выигрывал самые необыкновенные пари. Этих воспоминаний было достаточно, чтобы Бурдуа примирился и с костюмом, и с победоносным фатовством товарища.

– Черт возьми, Житрак! Вот уж не ожидал-то! Выпьем чего-нибудь! Хочешь пива!

– Нет, только не пива, – сказал Житрак садясь. – Что, этот коньяк можно пить?

– Это превосходный коньяк. Вот попробуй… Эмиль, подайте маленькую рюмку.

Сидя рядом, они несколько минут внимательно разглядывали друг друга.

– Ты не похудел, – с улыбкой заметил Житрак. – Это жена так о тебе заботится?

– Я не женат, – краснея, ответил Бурдуа. – А ты, старина, хоть и остался таким же тощим, но стал ужасным франтом. Ты разбогател?

– Разбогател? Нет, но я хорошо зарабатываю.

– Чем ты занимаешься? В лицее ты собирался быть актером.

– Ну, с этим давно покончено. Сначала я был представителем одного виноторговца в Бордо. Потом это мне надоело, и я выбрал другое занятие. Я путешествую и продаю перья… для отделки шляп. Продаю также и формы… Черт побери! Ты был прав: твой коньяк необыкновенно хорош.

– Не правда ли? – с гордостью подтвердил Бурдуа. – Знаешь, старина (старые лицейские прозвища как-то сами собой просились на язык), я именно потому и выбрал этот ресторанчик, что здесь так спокойно и тихо и что за мной ухаживают. Кофе варят для меня в особом кофейнике; коньяк держат только для меня. Завтракаю я всегда у Лавеню… знаешь, около вокзала.

– Знаю, – ответил Житрак. – Но скажи мне, пожалуйста, что ты сам-то делаешь?

– Я был чиновником на правительственных фабриках по табачному отделу. Хорошо продвигался по службе, и в тридцать пять лет был уже контролером в городе Ман. А тут вдруг получил наследство, и хорошее наследство, после дяди с материнской стороны, разбогатевшего торгаша. Тогда я вышел в отставку и поселился в Париже.

– Так ты теперь ровно ничего не делаешь?

– Говорю тебе, что я вышел в отставку. У меня девять тысяч дохода – директорское жалованье, а вкусы мои самые простые. Чего ради стал бы я выбиваться из сил до шестидесяти лет? Чтобы получить лишних три тысяч франков, которые я не знал бы куда девать? Вот я и предпочел лучше пользоваться свободой. Я читаю, гуляю, хожу в театры, посещаю художественные выставки. По вечерам, после обеда, я встречаюсь у Лавеню со старыми друзьями, довольно веселыми малыми. И жизнь идет со страшной быстротой! Даже слишком быстро!

– А кто у тебя занимается хозяйством?

– Филомена… тоже из Крезского департамента. Я живу в двух шагах отсюда, на улице Монпарнас.

– Ты умница, – одобрительно отозвался Житрак, наливая себе вторую рюмку коньяка. – Девять тысяч франков дохода! Недурно! Ах, ты, дрянной капиталист! А как обстоят у тебя дела с хорошенькими женщинами? – прибавил он, глядя приятелю прямо в глаза.

Бурдуа не выдержал циничного взгляда товарища: он всегда отличался врожденной стыдливостью, но это была односторонняя стыдливость старой девы, которая не избегает пикантных разговоров, если только речь идет не о ней самой.

– Ах, с женщинами? Боже мой, да так же, как у всех!

– Не станешь же ты уверять меня, – настаивал Житрак, – что в твоей холостой жизни не замешана ни одна юбка… например Филомена?

– Филомена? – повторил Бурдуа, поднимая на него взор честных голубых глаз. – Да ведь ей пятьдесят три года! Нет, уверяю тебя… ничего серьезного. Я же говорю тебе – как у всех.

На лице торговца перьями промелькнуло легкое презрение.

Бурдуа счел необходимым оправдаться:

– В первый год после своего приезда в Ман я, знаешь, собирался жениться. Мне понравилась одна молодая девушка; она была бесприданница, не отличалась красотой, но… мне нравилась. Казалось, все содействовало моему успеху. Но вдруг я понял, что она выходит за меня против своего желания, только чтобы угодить родителям. Она любила одного молодого человека… из отдела сборов. Это была честная девушка; она не обманула бы мужа, но я, понимаешь, предпочел… Ну, и вот… я не женился.

Он остановился.

Житрак продолжал внимательно смотреть на него, но уже с другим выражением, и Бурдуа понял, что друг отгадал его секрет, читая в его сердце, как в раскрытой книге, глубокую нежность и непобедимую застенчивость, которая в присутствии женщин совершенно парализуют его.

Что Житрак понял это, видно было по той дружеской снисходительности, с какой он смотрел на товарища, и Бурдуа почувствовал болезненный укол. Чтобы избежать тяжелых для него настойчивых расспросов в этом направлении, он сказал:

– Зато ты, старина, кажется, не пренебрегаешь юбками?

– Не правда ли, она очень мила? – с живостью произнес Житрак, – И презабавная! Ее все решительно интересует. И притом она такая свеженькая, аппетитная… еще не истрепалась.

– В этом я тебе верю, – сказал Бурдуа. – В такие годы это было бы чудовищно. И все-таки она слишком молода.

В последних словах слышался легкий упрек; но недавнее благородное негодование уже исчезло, когда он в «соблазнителе» узнал старого товарища по коллежу в Лиможе, сорви-голову, кутившего уже в лицее, но в общем – доброго малого.

Житрак расхохотался.

– Слишком молода? Да ей семнадцать лет, друг мой! А закон уже в тринадцать разрешает французским модисткам заниматься любовью. Семнадцать лет в Париже, да еще в модном магазине, – это надо считать вдвое. Масса провинциалок в тридцать пять лет гораздо наивнее, чем была Зон, когда я встретил ее на прошлой неделе в магазине ее хозяйки на улице Шерш-Миди.

– Только на прошлой неделе! И вы уже дошли до решительного свидания?

– Ну, разумеется! Послезавтра, старина, я уезжаю в Брюссель – предлагать новости осеннего сезона; оттуда я лечу в Берлин, потом в Вену и Пешт и вернусь сюда не раньше начала сентября… Вот моя жизнь. Ты понимаешь, что я не могу терять ни минуты. В прошлый четверг я прихожу к ее хозяйке; Тереза отворяет мне дверь; она мне нравится; я удерживаю ее и мелю три короба всякой чепухи. Ее это забавляет. На следующий день мне удается поднести ей дешевенькое колечко; при этом я говорю, что вечером буду поджидать ее при выходе из мастерской. На это она отвечает: «Только не на нашей улице, из-за товарок. На углу улицы Баруайер… около половины седьмого». Ладно. В назначенный час мы встречаемся. Я беру ее за руку, целую ее волосы, прошу свидания. Она отказывает… ей хочется поехать за город, пойти в театр… Я не выношу этих промежуточных станций, а люблю идти прямо к цели. Поэтому я отвечаю, что при таких условиях мы больше не увидимся, так как у меня свободное время бывает только вечером да ночью, и что я на полтора месяца уезжаю из Франции. Она делает надменное лицо, но, видя, что мое решение неизменно и я собираюсь уходить, берет свои слова назад и назначает мне свидание здесь в три часа, предупреждая, что постарается освободиться на весь вечер. Вот и вся история… Теперь она уже на все согласна. Это ведь она устроила, что мы обедаем сегодня вместе, и что она проведет ночь якобы у своей невестки в Аньере.