Утро как в песне: «Утро, утро начинается с «Вермута», здравствуй, необъятная страна…» чуть и вправду не началось, правда, не с «Вермута», а с мутной самогонки, которую заботливый Леонид Андреевич где-то раздобыл и принёс в стопочке вместе с солененьким огурчиком. Но у меня от одного только запаха что-то зашевелилось на самом дне кратера. Леонид Андреевич посоветовал зажать нос и всё-таки принять лекарство, но я наотрез отказался. Тогда он, для приличия посочувствовав мне, приголубил зельице сам, схрумкал огурчик, а мне предложил рассольнику. Я отказался и от рассола. И всё сокрушался, как я в таком срамном виде пойду домой, не оставаться же мне до вечера.
– А хочешь, я тебя на руках донесу?
– Не смешите.
– А что? Знаешь, сколько раз я тебя на руках носил?
– Когда это было?
– Да как будто вчера! Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне? Вот уж Серёга не совра-ал! Прошла, как с белых яблонь дым! И что не буду больше молодым – тоже верно подмечено! Как в воду мужик глядел! Эх, Серё-ога! Коней только розовых я в своей жизни ни разу не встречал! И всё-таки – Серёга молодец! Держи!
И он что-то сунул в карман моих брюк.
– Что это?
– Адрес.
И я сразу догадался чей.
Не знаю, чем бы всё это кончилось, не посети наконец меня Бог…
Вначале я говорил, что так уверяла бабушка и что сам я Бога не видел, но со мною на самом деле что-то необыкновенное произошло. И было вот так.
Когда однажды ночью с лезвием бритвы я потихоньку ушёл через окно в баню, а чтобы виднее было, зажёг и, покапав воску, прилепил к лавке восковую свечу, мне пришёл на память последний, перед моим окончательным падением, вечер, когда я пришел ночью к Manie и как мы пошли с ней в баню. Вокруг было почти так же, как и теперь, мы сидели на лавке, между нами стояла керосиновая лампа. Сначала говорил я, a Mania внимательно слушала. А вот она уже достает безграмотную записку, вопросительно смотрит на меня. Какие чудесные у неё были в ту минуту глаза! Неужели она и вправду меня любила? А пожалуй. Иначе бы не сожгла записку. Только и сказала: «Дай спички». И ни слова упрёка. Как верила она в меня, а я, чем я ей отплатил? Я её предал. По-чёрному. И, вспомнив наше торжественное обещание на веранде, даже содрогнулся от внезапной догадки: «Неужели и Бога?» Мне стало не по себе. Что вот я умру, и уже никто и никогда не узнает обо мне всей правды, потому что никого я не предавал, а всё случилось помимо моей воли. Это казалось несправедливым. Как же они останутся жить на земле, не узнав обо мне всей правды? Ведь что есть жизнь? Что она есть вообще? И вдруг я вспомнил то место из открытого нами наудачу Евангелия. «И был брак в Канне Галилейской, и был приглашен на брак Иисус, и ученики. Была и Мать Иисусова тут. И когда не достало на свадьбе вина, а был самый разгар пира, сказала Мария Иисусу: вина не имут». Так это вдруг поразило меня! «Вина не имут»! Это же… это же о простой человеческой радости идёт речь! Значит, она, эта радость, и есть суть нашей жизни! А я что делаю?.. Я глянул на чёрное лезвие бритвы, поморщился и, наклонившись, опустил в щель между половыми досками. Затем поднялся, перекрестился и сделал земной поклон. Потом ещё один и ещё. После чего задул свечу и вышел на улицу.
Мириады звёзд мерцали надо мной и казались живыми. Все до одной, до самой маленькой звёздочки, казалось, радовались мне, манили, о чем-то весело перешёптываясь между собою!
И тут несказанный свет вдруг пролился в моё сердце! Такого счастья, такой радости до этого я не испытывал никогда!
– Боженька, хорошо-то как у тебя!.. – прошептал я и заплакал.
А потом тою же дорогой вернулся в свою комнату, но ни спать, ни о чём-либо думать не мог, а лишь наслаждался этим невесть за что и кем подаренным счастьем.
В то утро, сделав сорок поклонов и отметив в календаре, я почти здоровым пришёл на кухню. Одно только тревожило меня: ответит ли на моё письмо Mania, ведь в эту ночь я написал ей письмо. Что написал? Да всё как было, от той злополучной пятницы до сего дня. И про баню, и про неизреченный свет. Я просил у неё прощения. Все мои надежды сошлись на этом письме. Теперь-то я уж точно знал, что это – не мечта, а выстраданное мною, хоть и не обретённое ещё, но всё же единственно возможное в будущем обыкновенное земное счастье!
Тогда, увидев меня, бабушка и сказал: «Слава Тебе, Господи. Посетил Господь».
– Баб, я ненадолго в город.
– Поди, милый, с Богом, поди.
С Еленой Сергеевной я встретился в ателье. Она вышла неохотно и уже готовилась дать отпор, но я опередил:
– Елена Сергеевна, я пришёл попросить прощения. За всё! Простите меня, ради Бога! Я был неправ! И поверьте, очень жалею об этом! Не подумайте только, что я пришёл просить о чём-то, нет! Я пришёл искренне извиниться перед вами! Простите и не держите на меня зла!
Зная мою наклонность к красноречию, она поначалу слушала недоверчиво, но, видимо, лицо моё сказало ей больше слов.
– Теперь и сама вижу, что это так, – сказала она и осторожно улыбнулась. Хороша была эта улыбка, но уже ничем прежним не отозвалась во мне. – Что ж, рада за тебя! Ну, что я должна ответить? Бог простит?
– Да!
И мы, как старые добрые друзья, пожали друг другу руки.
Как легко, как чудно было на сердце! Я не шёл, а летел. Нет, определённо, Леонид Андреевич прав: нет ничего на свете лучше, когда люди прощают друг друга!
Отца я в тот день застал на веранде. Что-то опять он задумал писать. По эскизам это были мостки, лодка, а на мостках оброненный кем-то букет полевых цветов, синь воды, отражение солнца в ней… Но это не главное… Даже эти, ещё не окончательные мазки, казалось, излучали свет. Я даже невольно воскликнул: «Как будто светится!»
– Ты заметил, да? – взволнованно заговорил он, повернувшись ко мне от мольберта.
– Пап, я поговорить…
Он неохотно отложил палитру, предложил сесть.
– Спросить хочу. То, что там в «Капитале», правда или так?
– Правда.
– И зачем тебе это надо? Ты же не веришь в Бога.
– Кто тебе об этом сказал?
– Да что говорить, когда и так видно?
– Что не крещусь, как бабушка, на каждом шагу, да по церквам не езжу – это тебе видно? Да разве в этом вера?
– А в чём?
– В чём… Ну и в какую Церковь я должен тогда ходить, чтобы не ошибиться? Ведь там, в Церкви, по-твоему, истина и Церковь, как говорит Писание, одна, верно? И которая из них истинная? Только у нас в стране официальных православных три (две старообрядческие, одна новообрядческая), ещё одна, новообрядческая же, есть за рубежом, есть там ещё две католические, протестантские в счёт не беру. Это сколько уже получается – шесть? И все истинные. Во всяком случае, каждая о себе так заявляет. И у каждой для оправдания своей истинности имеется основательное учение, опирающееся на одно и то же Писание. И в которую мне идти? Рассуждение, где родился, там и пригодился, меня не устраивает. Извини, но у меня гораздо шире представление и о вере, и о Боге, и о церковном устройстве, чем те, которые могут предложить все конфессии вместе взятые. Посмотри, что вещает на весь мир наш Пимен! Оказывается, никаких гонений у нас за веру никогда не было. Это он таким образом корабль церковный от физического уничтожения спасает. Да ведь Церковь это не кошкин дом. Тили-тили-тили бом, загорелся кошкин дом… Церковь это нечто иное. И потом, Бог везде, Он всюду. Так что, надеюсь, теперь понятно, что Бог для меня не их книжный Бог – думаю, и для тебя тоже – а примерно, как тогда у тебя… в бане…
Я быстро на него взглянул.
– Да. Видел. Прости, но ты для меня слишком дорог, чтобы я мог позволить тебе так глупо уйти. И притом, заметь, все церкви тут же вычеркнули бы тебя из своих списков, а по логике их учения – и Бог. Но не думаю, чтобы это было так. Не смог же этого сделать я. А всё потому, что я, как и Он, хоть и плохонький, но всё же отец. В таком случае спрашивается, кто они? Подумай на досуге об этом…
Слышать это было дико. И тем не менее я не знал, как возразить отцу. По всему казалось, он прав. Но ведь не в этом же дело! А как же Дедака, отец Григорий, чудная моя бабушка, сонмы святых? Как же бы это было возможно, если бы в Церкви не было правды? Нет, что-то тут не то! А может, это всего лишь малодушное оправдание, которым отец прикрывал страх открытого исповедничества? Этого действительно многие боялись. И отец многого бы мог лишиться. И всё же каким-то глубинным чутьём я понимал, что дело не только в этом, и даже совсем не в этом. И я узнаю, я добьюсь правды! О, теперь я не только не брошу университет и не пойду ни в какую семинарию, а наоборот, закончу учёбу с отличием и защищу диссертацию, и стану профессором, и, может быть, даже добьюсь звания Героя Социалистического Труда. Но все эти годы, все силы души, все свои знания я употреблю только на то, чтобы узнать настоящую правду о Боге, о Церкви и обязательно об этом напишу, и позабочусь о том, чтобы об этой добытой усилием всей моей жизни правде узнал отец, узнала мама, узнали все, все люди, на всей Земле. Ведь так плохо, так трудно, так страшно жить на свете без правды! Только бы написала, только бы ответила моя Госпожа!