Читать интересную книгу Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

Но вышло другое. Она рассердилась.

– Зачем? Мы же договорились! Зачем?

Я молча кивнул на розу. Она покачала головой, вздохнула и примирительно сказала:

– Ладно. Будем считать, что у меня сегодня новоселье. Кстати, в субботу окончательно переезжаю. Поможешь?

– Конечно!

– Сегодня же начну всё упаковывать.

– Далеко?

– В серобусыгинские. – И всё-таки спросила: – Ты что же, до самого дома меня намерен провожать?

– А что?

– Как, кстати, вчера – обошлось?

– Мы поняли друг друга.

Она внимательно посмотрела на меня, я на неё. Нет, определённо, днём она мне меньше нравилась. Что-то невзрачное было в ней, как и в окружающем мире. И, если честно, я её немного стеснялся. И не только разница в возрасте была тому причиной. Случись, например, такое месяц назад, я бы внимания не обратил, теперь же казалось, все смотрят на нас так, будто либо знают, либо догадываются обо всём.

– Давай договоримся, – сказала она, когда мы сели в трамвай. – Ты меня больше не встречаешь. Домой приходи, а встречать не надо. Хорошо?

– Хорошо.

– И до дома меня провожать не надо.

И я опять легко согласился. Конечно, это было разумно. Но где же счастье? Я ехал за ним. И где же оно? Почему его нет? И понял, почему – мешал проклятый стыд.

Проводив от остановки взглядом Елену Сергеевну, я решил зайти в клуб к Леониду Андреевичу. Во-первых, мне было стыдно за свою грубость, а во-вторых, хотелось всё же узнать, что там у них и как.

Я застал его на том же самом месте и в том же самом виде, как и тогда, и без всяких предисловий попросил у него прощения. Он был искренне тронут, даже уронил пьяную слезу.

– Нет, определённо, Андрей Степанович прав – покаяние преклоняет небеса! – и он вознёс над головой указательный палец. – Да ты садись, садись… Думаешь, мне на слова твои обидно стало? Не-ет. Что слова? Я и не такие слыхал. Мне за державу обидно! Будешь? Нет? А то плесну. Не будешь? Нет? Правильно. Какой бабе пьяный мужик нужен? Ни счастья от него, ни ветра в поле. А если по делу, по-мужски, вот что тебе скажу: неправ ты. Не надо спорить. Знаешь, сколько раз она меня била? А я её хоть раз пальцем тронул? Говорят, если мужик бабу не бьёт, значит, не любит. А я тебе говорю – ложь! По себе знаю! Скажи мне: «Лёнечка!» И я перед тобой в стельку. А скажи: «Старый козёл!» – и я орэвуар. Не-ет, всё-таки прав Горький: доброе слово даже такому коту, как я, приятно! Была бы моя воля, ежели бы я вдруг стал генсеком, в первую очередь приказал бы удалить из словаря все плохие слова! И на земле тут же бы настал мир! Представляешь? Захотелось, например, мне тебя ругнуть, а я тебе говорю: «Миленький ты мой козлик! Котик ты мой гулященький!» А? Здорово? Во-от!.. Ну давай ещё по одной. Ты не будешь, нет? Не пе-эй… За твоё здоровье. Преклонил ты ко мне небеса.

Он выпил, поёжился, затем велел подать гитару. Я подал. Он взял несколько аккордов, но тут же отложил гитару в сторону.

– И всё-таки неправ ты! Неправ! Скажи, что такое любовь? Что это? Не знаешь? А я тебе скажу. Любовь – это когда тебя лю-убят. Понимаешь? Когда тебя любят, а ты об этом не догадываешься. Совсем не догадываться, конечно, нельзя, не питекантропы же, но если и догадываешься, то чуть-чуть, самым краешком. И когда самым краешком, на пионерском расстоянии, это и есть настоящая любовь. Всё остальное – мимолётное увлечение! Хотя бы и всю жизнь она длилось… Проводи-или… Да-а… Грустно так глянула из окоша, «поезд тронул, а я вслед лишь рукой помахал ей вослед». И она пару раз махнула… Так веришь, нет?.. Не буду говорить! Уе-эхала – и всё! И как там? «Напиши мне письмо, хоть две строчки всего», – задумчиво пропел он, тут же вспыхнул, сказал, стиснув зубы: – Эх, и страдала ж она по тебе! И нас тогда потащила. «Дядь Лёнь, Вера, Люб, идёмте сходим, может, случилось чего?» Анастасия же Антоновна ей о том – ни-ни… Да зна-аю, знаю, что вместе в церковь ездили!.. И знаю, что сначала с тобой собиралась… Это уж она сама, когда к тебе шли, рассказала… И что у батюшки Григория была, и что он их хорошо принял, обрадовался даже, про тебя спрашивал… Ну, а больше ничего не сказала… Тревожилась только… Ну и… А поутру говорит: «Дядь Лёнь, возьмите мне билет на поезд». И до самого отъезда места себе не находила. Моя даже за валерьянку бралась… Проводили… А ты как?

Я рукой махнул:

– А!..

Он понимающе покачал головой.

– Если что понадобится, адресок там или что, приходи.

– Думаете, надо?

– Думаю, да.

Я кивнул и, поднявшись, сказал:

– Ладно. Пойду. А у нас мама с Митей приехали.

– Знаю. На вокзале виделись. А Митька… смешно прям! «Маш, не уезжай!» Ну, бывай, что ли.

15

Дома я сказал маме, что иду к Елене Сергеевне помогать собирать вещи. Мама не удивилась, узнав, что она переезжает, разговоры о переезде шли давно, только спросила, когда, и сказала: «Надо будет ей помочь».

Упаковка в разные коробки и увязка в большие узлы вещей заняли всё время до вечера, а вечером, ещё дотемна, Елена Сергеевна сказала, что сильно устала за эти дни, особенно за прошедшую бессонную ночь, и хочет отдохнуть. Я нехотя ушёл. На прощание она даже не позволила к себе прикоснуться, сказав: «Никит, мы же договорились».

И с этого дня между нами началось постепенное отчуждение. Точнее, всё отдалялась и отдалялась она. Я сильно переживал, даже не раз валялся у неё в ногах, умолял, просил, требовал, плакал, но она оставалась неприступной, как скала. И по мере нашей размолвки всё больше и больше разверзалась передо мною пугающая пустота. Я оставался один, я оставался ни с чем. Страшнее и вообразить нельзя. Никакой надежды впереди, вообще ни-че-го!

И тогда я восстал. Во мне появились такая дерзость и грубость, каких я в себе не ожидал. Точно кто-то другой овладел мною. И этим я намеревался вернуть её себе! Кончилось тем, что она ударила меня по лицу, обозвала подонком, кричала, чтобы я убирался вон и никогда больше к ней не приближался. Я обозвал её змеёй и ушёл, изо всей силы хлопнув дверью. Повторяю, такой дерзости я от себя не ожидал.

Даже вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя. Казалось, всё, жизнь для меня теперь не имеет никакого смысла. Никогда я ещё так не хотел жить, никогда так не мучился, не страдал!

Не знаю, как я не заболел в те дни опять, ведь почти неделю ничего не ел, а раза два даже напивался до положения риз. Первый раз родители нашли меня в беседке, грязного, всего в синяках. В тот вечер мы опять мерились силами с Глебом, и не только с ним, только на этот раз инициативу проявил я. Сначала пришёл в беседку с двумя бутылками водки, купленными на оставшиеся от продажи фотоаппарата деньги, и сказал, что пришёл на мировую. Толпа радостно загудела. Мы быстренько всё это выпили, стали клясться в вечной дружбе. Потом ещё кто-то чего-то принёс. Мы пили опять, уже зажёвывая сосновыми иглами («витамины»), разжевав, всё это выплевывали и по очереди тянули последнюю сигарету. Закончили состязанием – смесью самбо со всеми другими единоборствами. Я, правда, предлагал бороться сразу со всеми, уверяя, что раскидаю «одной левой», но раскидали меня, поскольку, когда я очнулся, клочки моей рубашки были и там и сям. Одна туфля на ноге, вторая под головой. И когда мама в ужасе спросила: «Кто это тебя?» – я сказал: «Пускай не лезут!» Но и Глебу досталось. И это потому, что он заявил, что тогда он мне просто поддался, а на этот раз справится со мною «одним мизинчиком». Но я его и на этот раз победил и даже сделал такой болевой прием, что на меня уже навалились все мои новые друзья. Не пинали, нет. Всё было по-честному. Но боролся я действительно сразу со всеми. Они налетали по очереди, я их кидал. Потом кидали меня, а чем кончилось, я уже написал – я был обнаружен. Сопроводили же меня не домой, а в баню, долго мыли, прижигали йодом, обеззараживали перекисью, а затем, как в моей поэме про любовь, «пьяного в стельку… уложили в постельку…»

Конечно, на другой день меня очень долго и, наверное, очень обидно стыдили. Было сказано много совершенно правильных, убедительных слов. Но мне всё равно не стало стыдно. Пустота – вот что жутью зияло передо мной. И в тот же вечер я напился опять.

На этот раз с Леонидом Андреевичем. Мы пили и, обнявшись, пели песни. Сначала одинаковые, потом одновременно он свои, а я свои, и нисколько друг другу не мешали. Извлекли нас из культурного заведения Ольга Васильевна с дочерями. Леонида Андреевича ненаглядная долго била по спине, пока не отбила руки, а меня стыдила. Я с радостью признавал критику, лез к ней и к Вере с Любой обниматься, затем пошёл их провожать и рухнул на веранде помимо дивана. Ошибку мою исправили, подоткнули под голову подушку. Помню, приходили бабушка, Митя, мама. Надо мной плакали, вздыхали, охали, ахали, а я всех любил. Отца я не видел. А потом всю ночь мой вулкан извергался, и я извозил в его извержении свои новые брюки, рубашку, лицо. Когда наконец кратер очистился, мне стало полегче, и до утра я уже спал спокойно.

Утро как в песне: «Утро, утро начинается с «Вермута», здравствуй, необъятная страна…» чуть и вправду не началось, правда, не с «Вермута», а с мутной самогонки, которую заботливый Леонид Андреевич где-то раздобыл и принёс в стопочке вместе с солененьким огурчиком. Но у меня от одного только запаха что-то зашевелилось на самом дне кратера. Леонид Андреевич посоветовал зажать нос и всё-таки принять лекарство, но я наотрез отказался. Тогда он, для приличия посочувствовав мне, приголубил зельице сам, схрумкал огурчик, а мне предложил рассольнику. Я отказался и от рассола. И всё сокрушался, как я в таком срамном виде пойду домой, не оставаться же мне до вечера.