в британских дипломатических кругах задавались вполне логичным вопросом: насколько целесообразным было со стороны Лондона признание нового режима в Сербии, если он был так неустойчив и, вероятно, недолговечен.
Однако постепенно взгляд Уайтхолла на роль Сербии в регионе эволюционировал, что во многом было обусловлено международной конъюнктурой и изменением расстановки сил на Балканском полуострове: ослаблением позиций России и все более агрессивной политикой Австро-Венгрии. Последняя, как писали английские обозреватели, рассчитывала распространить свою власть над Македонией[508]. Показательно, что анализ ситуации в регионе, представленный британскими журналистами, совпадал с оценкой положения дел на Балканах, содержавшейся во внутриведомственной переписке сербского МИДа. Ни военные круги, ни австро-венгерская общественность, по словам сербского посланника в Вене С. Груича, не верили в успех реформ и готовились к аннексии территорий, прилегавших к Митровице[509]. Двуединая монархия намеренно дестабилизировала ситуацию в Македонии и Старой Сербии, чтобы получить удобный повод для вмешательства[510]. Так, характеризуя взгляды сербских государственных деятелей относительно перспектив внешней политики королевства, германский посланник в Белграде фон Эккард отмечал, что все их заявления пронизаны «паническим страхом перед коварными планами Австро-Венгрии»[511].
В таких условиях Уайтхолл, с одной стороны, и сербское правительство – с другой, пришли к осознанию необходимости восстановления силового равновесия в регионе, а значит, и взаимного сотрудничества в данном направлении. Однако процесс нормализации англо-сербских отношений растянулся на три года и был сопряжен с рядом трудностей.
В правящих кругах королевства развернулась напряженная борьба между сторонниками возобновления дипломатических отношений с Англией и их противниками – людьми, напрямую причастными к убийству Александра Обреновича. По мнению сербского историка Л. Алексич-Пейкович, вопрос об англо-сербских отношениях стал тем фасадом, за которым велась борьба за распределение власти внутри страны. Не возобновить в тот момент отношений с Лондоном, как заключает сербская исследовательница, значило создать крайне неблагоприятные условия для развития молодого сербского парламентаризма в угоду силам авторитаризма и милитаризма и поставить страну в полную зависимость от империи Габсбургов[512]. Британский вице-консул в Белграде У. Тезиджер всецело приписывал промедление в урегулировании вопроса об отставке заговорщиков интригам Вены[513].
Противостояние Австро-Венгрии, великой державы, и Сербии, малой страны, заведомо носило неравный характер подобно противостоянию Давида и Голиафа. По своей совокупной мощи монархия Габсбургов во много раз превосходила Сербское королевство, которому требовалось мобилизовать все свои ресурсы, чтобы сохраниться в качестве самостоятельной единицы на Балканах. Но сербский народ продемонстрировал единодушие в данном вопросе. В частности, на страницах авторитетной белградской газеты «Политика» торжественно утверждалось, что Сербия, не задумываясь, окажет Австро-Венгрии военное сопротивление, если последняя попытается провести свои войска через ее территорию в Македонию[514]. В «программу минимум» Сербского королевства входило решение трех насущных задач: обеспечение экономической независимости от Австро-Венгрии, преодоление внутриполитического раскола, который ослаблял королевство, выбор внешнеполитической ориентации. Способность Сербии реализовать эту программу, на взгляд Лондона, являлась индикатором ее значимости для регионального баланса сил.
Форин Оффис внимательно следил за ходом так называемой таможенной (свиной) войны между Сербией и Австро-Венгрией. Этот конфликт был вызван отказом сербского правительства подписать с монархией Габсбургов неравноправный торговый договор. Вена настаивала на том, чтобы включить в данный договор пункт, в соответствии с которым Белград должен был отдавать предпочтение австро-венгерским товарам, даже если они по качеству и цене ничем не отличались от продукции других стран[515]. В ответ на упорство сербского правительства Австро-Венгрия закрыла свою границу для ввоза сербской свинины – основной статьи экспорта королевства. Однако это мера не обернулась экономической катастрофой для Сербии. Напротив, были найдены новые рынки сбыта для ее продукции. Как констатировал Тезиджер, производительность сельского хозяйства Сербии только возросла, поскольку крестьяне теперь могли выращивать больше скота и зерна, чем раньше, когда австро-венгерские власти устанавливали квоту на ввозимые из королевства продукты[516].
Второй, возможно основной, аспект сербо-австрийского торгового противостояния – это вопрос о закупке Белградом оружия фирм австро-германского блока. Вена рассчитывала использовать ведущиеся с Сербией переговоры о заключении нового торгового договора как инструмент давления на правительство королевства. При Александре Обреновиче были сделаны заказы на приобретение скорострельных орудий фирмы «Шкода». Новое правительство во главе с премьер-министром Николой Пашичем (глава радикальной партии, выступавшей против заговорщиков) не собиралось ставить армию в зависимость от австрийских орудий, что было взвешенным решением, если учесть напряженный характер взаимоотношений между двумя государствами. Сербия, как точно отметил британский посол в Вене Э. Гошен, «могла пойти на уступки по второстепенным вопросам, но в главном, в вопросе о контракте на поставки оружия, она оставалась непреклонна»[517]. Руководители Форин Оффис одобряли действия сербского правительства: королевство имело полное право самостоятельно выбирать, чье оружие покупать[518]. В итоге кабинет Н. Пашича сделал крупный заказ на артиллерию производства французской фирмы «Шнейдер-Крезо», отклонив предложение оппонентов закупить пушки, выпускаемые немецкой фирмой «Крупп»[519].
Стойко сопротивляясь давлению со стороны Вены, Сербия доказала свою жизнеспособность как государства, могущего проводить политику, отвечающую ее национальным интересам, что отразилось и на британском восприятии этого балканского королевства. В декабре 1905 г. в одной из своих записок, копия которой была направлена Эдуарду VII, Лэнсдаун указывал на желательность скорейшего возобновления дипломатических отношений с Сербией (насколько это позволяли обстоятельства)[520].
Сотрудники британской миссии в Белграде, фиксируя дальнейшее углубление раскола в сербском обществе в связи с вопросом о заговорщиках, призывали официальный Лондон смягчить свою позицию по данной проблеме. По мнению Тезиджера, требования «антизаговорщиков» принять радикальные меры против участников майских событий могли спровоцировать новую революцию в королевстве, исход которой не брался предсказать никто. На взгляд британского вице-консула, противостоящим сторонам следовало выработать некий консенсус, основанием для которого мог послужить отказ заговорщиков от занятия государственных должностей в обмен на обязательства правительства выплачивать им пенсионное содержание[521]. В таких условиях неофициальный намек Лондона на то, что он одобрял отставку «революционеров 29 мая» и не собирался настаивать на их наказании, должен был, с одной стороны, стабилизировать внутриполитическую ситуацию в Сербии, с другой – ускорить восстановление двусторонних отношений[522]. В итоге в мае 1906 г. британское правительство приняло решение об отправке своего посланника в Белград.
Выше мы проанализировали то, как Лондон, исходя из специфики внутриполитического развития Сербского королевства, оценивал его место и роль в балканском регионе. Но важно рассмотреть и обратный процесс, т. е. как местные игроки воспринимали британское влияние на Балканах. Прежде всего, для сербских политических кругов Англия являлась эталоном конституционализма. По словам горячего сторонника возобновления британско-сербских дипломатических отношений И. Жуевича (он занимал пост министра иностранных дел в самосталском правительстве Л. Стояновича), англичане были «самым цивилизованным народом в Европе»[523]. Сербы