ты знаешь кто я⁈ У меня в подругах сама императрица Глория! А день назад я был на приеме у будущего императора! А еще я скоро женюсь на дочери князя Ковалевского!
— Саша, серьезно! Не лезь пока! — сказала Ольга, и когда я обернулся, то увидел, что она наговаривает сообщение отцу: — Пап, здесь двое молодых людей очень некрасиво себя ведут. Один из них представился как барон Малиновский. На «Катране-575», номер эрмимобиля «М-357768-Б». Прикрывается твоим именем, говорят, будто работают в каком-то секретном отделе. Эти двое, или по крайней мере один из них может дискредитировать тебя…
По мере того, как Ольга Борисовна наговаривала сообщение отцу цвет лица барона Малиновского менялся от возмущенно-красного до испуганно-белого. И Ольга, конечно, сейчас была права: это было серьезно. Вряд ли этот парень первый раз прикрывается именем князя, род которого много столетий остается одним из самых уважаемых в нашей империи. Тем более, если назвавшийся бароном Малиновским в самом деле имеет отношение к какой-то теневой службе, но при этом болтает о ней по-всякому пустяковому поводу, то в этой службе таким людям не должно быть места.
— Княгиня Ковалевская, — Ольга достала из сумочки золотой дворянский жетон и предъявила его Малиновскому. — Я постараюсь сделать так, чтобы имя моего отца в подобных неблаговидных целях больше никогда не было произнесено вами!
— Да, ваше сиятельство! Пожалуйста, извините! Глупо вышло! — проговорил тот, что был пассажиром «Катрана».
— Простите, — сконфуженно выдавил Малиновский. По-прежнему бледный снова полез в свой эрмик через пассажирское место.
Мы молча пошли через сквер к главному корпусу Красных Палат.
— Да, нехорошо вышло, — признал я. — Не следовало мне над ними забавляться.
— Я что-то слышала об этом Малиновском. Ладно, отец разберется, — Ольга первой вошла в открытую роботом дверь.
Вежливо, но цепко нас приняла в фойе охрана: двое мужчин средних лет. Как только мы предъявили жетоны, так сразу лишнее внимание с наших персон снялось. Улыбчивая девушка в синей форме с нашивкой змеи проводила к подъемнику и рассказала, как добраться до 27 палаты, хотя у меня этот маршрут еще не выветрился из памяти. А на седьмом этаже, когда мы свернули в коридор к палате князя, случилось неожиданное: впереди я увидел даму в скромном зеленовато-сером платье. От автоматической стойки горячих напитков и быстрой еды она направлялась как раз в ту сторону, куда шли мы. Ее походка показалась знакомой, причем очень знакомой.
— Это Талия, — произнесла Ольга так, что я не понял, ее слова были вопросом или утверждением.
И когда мы почти нагнали даму у дверей в палату князя Мышкина, я понял, что это была на самом деле баронесса Евстафьева, похудевшая, изменившаяся до неузнаваемости, в несвойственном ей наряде, вдобавок со старомодной заколкой в волосах. Я окликнул ее, когда нас разделяло чуть более десяти шагов:
— Тали…
Она резко повернулась, вскрикнула:
— Саш! — и бросилась ко мне.
Обняла меня, прижалась щекой к груди и заплакала, часто всхлипывая, вздрагивая, при этом стараясь не издать ни звука.
Так плакала она в ту далекую ночь, в которую я успел вырвать ее в Шалашах у банды Лешего, и та самая ночь познакомила ее с Родериком.
Впрочем, я немного вру: в ту жуткую для нас двоих ночь в ее плаче было много злости, через которую проступала все более очевидная решимость. Сейчас же от злости не было и следа, чувствовалось лишь горькое сожаление, причины которого я пока не мог понять.
— Принцесса наша, что случилось⁈ — я разволновался, сжал ее с теплом. — С Родериком все в порядке⁈
Она ответила не сразу, несколько раз шмыгнула носиком, потом подняла ко мне взгляд и сказала:
— Да, все с ним очень хорошо! Представляешь, он уже шевелит руками и вчера смог немного ногой! Боги помогают нам, Саш! Очень помогают. Я так благодарна, Гере. И у нас все очень хорошо, — она смотрела на меня точно ребенок. Такие глаза были у нее лет десять назад: доверчивые, без капли хитрости. Хотя тогда, в нашем детстве в ее глазах я часто замечал желание нашкодить. Сейчас такого я не было. — Папа только что уехал, — продолжила она, при чем слово «папа» произнесла как-то особенно: с теплом, вместо прежнего пренебрежения, которое мне было неприятно. — Он развелся со Светланой Ионовной, немного переживает, но уже успокоился. Помогает нам с Геной — у него здесь хороший знакомый главный целитель.
— Почему ты тогда плачешь? — я погладил ее чуть растрепанные волосы.
— Не, знаю… Потому, что вижу тебя. Потому, что радуюсь и сожалею из-за всего прежнего. Это сложно объяснить — слишком много всего поменялось. Все это время мы жили как в плохом сне. Хотелось всяких глупостей. Хотелось побольше для себя и ничего другим, даже самым близким. А ведь жизнь она другая. Настоящая жизнь, это когда ты кому-то нужен и можешь делать что-то полезное. Гера больше не сердится на меня. Мне даже кажется я с ней в хороших отношениях. Она со мной больше ни разу не говорила с тех пор, но в ее храме у алтаря я чувствую ее. И точно знаю, что она ко мне как-то особо расположена. Боги, Саш, бывают строги, но умеют прощать, — она неожиданно оторвалась от меня, повернулась к Ковалевской и сказала: — Оль, прости.
— За что? — не поняла княгиня.
— Не знаю. Что я так с Сашей. Что расплакалась при вас, — баронесса достала платок из кармана и промокнула им слезы. — Идемте. Гена вас очень ждет. Он с утра в отличном настроении, потому что знает, что вы придете.
Госпожа Евстафьева поспешила открыть дверь. Родерик, наверное, слышал наш разговор, происходивший в коридоре. Едва дверь в палату открылась, он засуетился, попытался привстать, упираясь левой рукой, правой хватаясь за поручень кровати. Глаза мага счастливо засветились тем светом, который мог видеть и понять из нас всех только я.
— Здравия, великий магистр! — сказал он с торжественностью.
— Гена! Лежи! Не надо так напрягаться! — Талия подбежала к нему.
— Тебе здравия! — отозвался я. — Эта штука твоему земному телу сейчас особо нужна, — и повернувшись к Евстафьевой, я не согласился с нее беспокойством: — А напрягаться ему надо. Это полезно в его случае, если в меру, без утомления.