Она садится и сбрасывает ноги с кровати. Ее обнаженная спина — силуэт в темной комнате.
— Плохой сон.
— Да, я так и подумал. И часто такое случается?
Девушка качает головой.
— Нет. До недавнего времени, нет.
Я хватаю бутылку холодной воды, которую принес раньше, когда мы ели хлопья, одетые только в нижнее белье. Смотрю на часы. Это было два часа назад.
Она выпивает холодную воду, затем ставит бутылку на прикроватный столик и откидывается на подушки.
— Хочешь поговорить об этом, — говорю я, глядя в потолок.
— Не совсем.
— Хорошо.
Тишина заполняет пространство между нами, и чувство неловкости просачивается внутрь, портя мое хорошее настроение. Смешивая с дерьмом мою надежду.
— Если ты снова заснешь, то утром можешь даже не вспомнить об этом.
Габриэлла перекатывается на бок, лицом ко мне.
— Поможешь мне забыть?
Сокрушительное удушье тянет за ребра, ощущение настолько болезненное, что должно быть достаточным предупреждением, чтобы направить меня в противоположную сторону. Сделать то, что лучше для Габриэллы, и отпустить ее. Навсегда исчезнуть из ее жизни.
Она хочет забыть и смотрит на меня так, будто я могу ей в этом помочь.
Встречаю ее на подушке, целую и касаюсь своими губами ее губ.
— Я был бы счастлив сделать это.
Но я боюсь, что заставляя ее забыть, скорее помогу вспомнить.
Габриэлла
Я выбираюсь из объятий Кингстона задолго до восхода солнца. Измученная ночными событиями в сочетании с одним дурацким кошмаром, устало прислоняю голову к окну на заднем сиденье такси, закрываю глаза и улыбаюсь.
В какой вселенной такая женщина, как я, может провести всю ночь обнаженной с таким мужчиной, как Кингстон?
Моя кожа все еще гудит от воспоминаний о его руках, а губы покалывает от его жестких поцелуев. Разгоряченная и немного болезненная во всех лучших местах, я хотела бы все еще оставаться в его постели и быть заключенной в его объятия.
Кингстон все еще спал, когда я уходила, и, не желая его будить, нежно поцеловала его в заросшую щетиной щеку и прошептала прощание. Может быть, мне следовало оставить записку?
Машина резко останавливается перед моим домом.
Я еле волочу ноги через передние ворота и направляюсь к двери.
— Габби?
Мои ноги замирают в большом вестибюле.
— Папа?
Он выходит из-за угла, одетый в костюм и пахнущий свежестью после душа. С чашкой кофе в одной руке оглядывает меня с ног до головы при ярком свете люстры. И хмурится.
— Я предполагал, что ты в клинике. — Его суровый взгляд становится глубже, когда он рассматривает мое платье, каблуки и беспорядочный узел волос на моей голове. — Вижу, что был неправ. — Его голос срывается от разочарования.
— Не совсем не прав. — Я направляюсь к лестнице. — Моя смена начинается через час.
— Господи, Габби… — бормочет он.
Я резко оборачиваюсь, поднявшись на несколько ступенек.
— Ты хочешь что-то сказать?
Всегда влиятельный генеральный директор, он задирает нос и умудряется смотреть на меня свысока, даже со своего места у подножия лестницы.
— У нас было соглашение.
— И я придерживаюсь его.
— Нет. — Отец хмурится, глядя на то место, где мое платье заканчивается на верхней части бедер, заставляя меня ерзать и хотеть потянуть за подол, но я отказываюсь доставлять ему удовольствие. — Не придерживаешься.
— Ты сказал, что я могу оставаться в Нью-Йорке столько, сколько захочу.
— Я сказал, что ты можешь остаться в Нью-Йорке, пока не поправишься.
— Сколько бы времени это ни заняло, — напоминаю я остальную часть нашего соглашения.
Он выдыхает и еще раз оглядывает мой сам за себя говорящий наряд для позорной утренней прогулки.
— Мне кажется, ты пришла в себя.
— Потому что я пошла на свидание? Думаешь, что из-за того, что у меня был секс, я выздоровела?
Отец съеживается от моих слов.
— Следи за своим языком. Я все еще твой отец.
— Ты всегда будешь моим отцом, но теперь я взрослая. Мне не нужен родитель.
Напряжение с его лица спадает.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Наверное, ты права. Я слишком опекаю тебя с тех пор, как… ты знаешь.
— Знаю. Но я в порядке. — Воспоминания об улыбке Кингстона и эмоциях в его глазах, когда он смотрит на меня, заполняют мои мысли. — На самом деле, лучше, чем в порядке.
— О, да? — В голосе моего отца звучит надежда. — Кто-нибудь, кого я знаю? Это сын Тома Питерсона? Боже, он был неравнодушен к тебе в старшей школе.
Я внутренне хмурюсь, не желая, чтобы он видел мое разочарование. С тех пор, как произошел несчастный случай, папа хотел, чтобы я была тем человеком, которым была раньше, наслаждалась тем, что делала раньше, стерла ужас той ночи, продолжив с того места, где мы остановились. Он не понимает, что несчастный случай изменил меня навсегда. Что прежняя Габриэлла исчезла. Она никогда не вернется.
— Нет, ты его не знаешь.
— Будет ли у меня возможность встретиться с ним?
— Может быть. — Мои щеки пылают. — Если все будет продолжаться так, как идет, то да.
Он подходит ближе, глазами, такими же голубыми, как у меня, изучает мое лицо и задерживается на моих шрамах.
— Я только хочу, чтобы ты была счастлива.
Я знаю, он думает, что имеет это в виду, но не может понять, что хочет, чтобы мое счастье было в его представлении. Финансовый успех, признание, награды и аплодисменты — вот его представления о счастье.
Когда-то они были и моими.
Но больше нет.
— Я счастлива. Знаю, ты не одобряешь мой выбор работы…
— Работа? — Он приподнимает бровь.
— Папа.
— Я просто говорю, что слово «работа» обычно подразумевает зарплату. Ты волонтер.
Я киваю, чувствуя упрек в его словах.
— Ладно. Волонтером. Но в любом случае, я действительно ищу какое-то направление. Просто еще ни на что не наткнулась.
Когда я начала работать волонтером в хосписе, то думала, что это продлится несколько месяцев, пока не пойму, чем хочу заниматься всю оставшуюся жизнь. Несчастный случай вырвал мои планы у меня из рук, заставив начать все сначала. Как бы я ни надеялась на прилив вдохновения, волну направления, ни то, ни другое еще не пришло.
— Ты всегда можешь встретиться с доктором Лоуэллом, посмотреть, есть ли у него какое-то понимание, может быть, он укажет тебе правильное направление.
Доктор Лоуэлл сказал, что мой мозг со временем заживет, но никогда не уточнял когда именно. Он сказал, что нет никаких временных рамок для исцеления моего типа черепно-мозговой травмы. Это покажет только время.
— Я просто хочу, чтобы ты реализовала свой потенциал.
И это способ моего отца сказать, что он любит меня.
Он не осознает, какой стыд вызывает его заявление снова и снова.
— Мне пора идти. Люди рассчитывают на меня.
Я почти на вершине лестницы, когда папа зовет меня по имени. Смотрю на него сверху вниз со второго этажа.
— Я вернусь в Нью-Йорк через пару недель. Если ты все еще будешь с этим парнем, может быть, мы все могли бы поужинать?
— Конечно. Звучит заманчиво. — Я мчусь в свою комнату, теперь в большей спешке, чем раньше. Воображаю, как представляю своего отца Кингстону, и хихикаю. Моему отцу будет, что сказать о подводке для глаз Кингстона и яркой одежде. Я решаю отложить эту встречу до тех пор, пока это будет сходить мне с рук.
Работа проходит как в тумане, мои мысли перескакивают с удручающей конфронтации с отцом на невероятную ночь, которую мы провели с Кингстоном. Они блуждают, я несколько раз теряю место, читая мистеру Оберону. К счастью для меня, его концентрация внимания, похоже, совпадает с моей, поскольку он то и дело дремлет во время моего визита. И, кажется, не замечает, что я отвлекаюсь.
К десяти часам я отказываюсь от чтения и вместо этого включаю какую-то музыку.
Аннет входит в комнату с гигантским букетом весенних цветов — пионов, тюльпанов, калл и гортензий. Она кладет их на кровать мистера Оберона.