время своего двухчасового караула крепко спал. Я бросал из окна прямо к его ногам куски известки, а он ничего не замечал и продолжал дрыхнуть. Мы решили бежать в ту ночь, когда этот часовой будет дежурным, и узнали, что в одну из ближайших ночей он будет караулить на дворе против нашего окна, от двенадцати до двух часов ночи.
Последние дни моего пребывания в тюрьме я страшно нервничал, а мой товарищ сидел на койке, искоса на меня поглядывая. Такова была его привычка. По временам он начинал грызть себе ногти, точно о чем-то раздумывая.
— Будьте мужественны, друг мой! — воскликнул я, хлопая Бомона по плечу, — не пройдет и месяца, как вы увидите свои пушки.
— Все это так, — возразил он, — но мне хотелось бы знать, куда вы пойдете, выбравшись из тюрьмы?
— К берегу! Не беспокойтесь, у храброго человека все должно итти хорошо. Я отправлюсь в свой полк.
— А я думаю, что вы отправитесь прямо в подземный карцер или в портсмутские арестанские роты.
— Солдат должен испытывать счастье, только трусы рассчитывают на худшее.
При этих словах впалые щеки Бомона вспыхнули румянцем. Я обрадовался. Впервые мне удалось пробудить в нем человеческое чувство, но вскоре он снова погрузился в свое обычное состояние и принялся грызть ногти, глядя на пол. Я смотрел на него и думал, что едва ли окажу услугу французской артиллерии, приведя такого офицера.
Наконец, наступил тот вечер, когда мы должны были бежать. В сумерки поднялся ветер, который становился все сильнее и сильнее. Потом над Дартмурской пустыней разразилась ужасная буря. Я выглянул в окно. Звезд не было видно, черные тучи неслись низко над землей, дождь хлестал, как из ведра. На дворе от воя ветра и хлестания дождя был такой страшный шум, что шагов часовых не было слышно.
«Если я их не слышу, то и они меня не слышат», — подумал я и стал с великим нетерпением дожидаться момента, когда пройдет тюремный инспектор, который должен был заглянуть к нам в камеру. Наконец, инспектор прошел мимо. Я снова выглянул в окно. Часовых не было видно. Вероятно, караульный спрятался куда-нибудь от дождя. Я понял, что решительная минута наступила, и, вытащив брус, выдвинул камень и предложил Бомону вылезти.
— После вас, полковник, — ответил он.
— Почему вы не хотите итти вперед?
— Лучше, если вы покажете мне дорогу.
— В таком случае, идите вслед за мной, но лезьте потише, не производя шума, если вам дорога жизнь.
В темноте мне было слышно, как у него стучали зубы, и эта трусливость прямо удивила меня.
Взяв в руки брус, я встал на стул и просунул голову и плечи в оконное отверстие. Когда я с большим трудом протиснулся сквозь окно до пояса, Бомон вдруг неожиданно схватил меня за колени и завопил благим матом:
— На помощь! На помощь! Пленник убегает!..
Ах, друзья мои, чего-чего я не перечувствовал в это мгновение! Я сразу понял, чего добивался этот подлый предатель. Зачем ему карабкаться по стенам и рисковать своей шкурой, если он может заслужить полное прощение англичан, помешав бегству такого человека, как Этьен Жерар? Я тотчас же скользнул назад и, схватив его за горло, ударил его два раза железным брусом по голове. При первом ударе он пискнул словно маленькая белка, которой наступили на лапу, а при втором — застонал и упал на пол.
Я сел на койку и стал спокойно дожидаться прихода тюремщиков и строгой кары, которую им заблагорассудится на меня наложить.
Но прошла минута, другая… Все было по прежнему спокойно. В тишине слышно было только тяжелое хриплое дыхание негодяя, который лежал без чувств на полу. Может быть, за шумом бури его вопли остались неуслышанными? Я прождал несколько минут и убедился, что мои надежды оправдались.
Что же мне делать? Для меня было ясно, что человек, лежащий на полу, должен умереть. Живым я его оставить не могу, так как придя в себя, он, конечно, подымет тревогу. Поэтому я решил убить Бомона. Я поднял железный брус и…
Но, друзья мои, нечто мне помешало совершить убийство. В пылу сражения я убивал многих честных людей, которые не сделали мне никакого вреда. Теперь передо мной лежал негодяй, жалкий подлец и трус, хотевший меня погубить, и, однако, я не мог проломить ему черепа. Солдат и человек чести, подобный мне, не может совершить такого убийства.
Тяжелое дыхание Бомона позволяло мне надеяться, что он еще не скоро придет в себя. Я завязал ему рот и связал его тряпками от одеяла. Ослабев от моих ударов, сам он освободиться не сумеет и ему придется ждать прихода тюремщика.
Но тут возникло новое препятствие. Ведь, я рассчитывал на высокий рост Бомона, при помощи которого надеялся перелезть через стену. Теперь мое положение было отчаянным. Я готов был сесть на койку и плакать, но я подумал о своей матери и императоре и сразу ободрился.
Взяв простыню Бомона и мою собственную, я принялся за работу, разрезал простыни на узкие полосы и связал их. У меня получилась прекрасная веревка, которую я привязал к середине железного бруса.
Затем я выбрался на двор.
Ветер ревел, а дождь хлестал пуще прежнего. Я двинулся вперед, держась все